Епископ Григорий (Лурье). ОРИЕНТИРЫ. Прошлое и будущее истинного православия в России. Часть первая

1. “Богатыри — не мы”

Многим памятно расширение русской Истинно-Православной Церкви (тогда называвшейся в России “российскими приходами РПЦЗ”) в начале 1990-х годов — и потом, уже начиная с середины 1990-х годов, ее резкое “сдувание” — как воздушного шарика, из которого выходит воздух. Воздуха того, впрочем, не жалко: он был довольно-таки зловонным, ведь в новооткрывавшиеся приходы в качестве “первого призыва” из Московской патриархии часто шли отнюдь не лучшие силы. Но все же статистика впечатляющая: из тех, кто пришел в российские приходы РПЦЗ до 1995-го, сегодня осталось “в строю” гораздо менее четверти. Это моя личная оценка, на глаз. Кто может, пусть скажет точнее. Подозреваю однако, что более точная оценка будет еще более скромной.

Мы охотно готовы признать, что ушедшие были для Истинно-Православной Церкви людьми случайными. Я в этом ни минуты не сомневаюсь. Но тогда надо осмыслить другое: почему “случайных” было больше — причем, больше в несколько раз, — чем “неслучайных”?

В Церкви “случайным” может оказываться (и даже обычно оказывается) именно большинство; если внимательно почитать Евангелие, то можно понять почему. Но это не ответ на только что поставленный вопрос. Истинно-Православная Церковь, ИПЦ, уже с самого начала выстраивалась как “меньшинство” по отношению к господствующей лжецеркви. Казалось бы, здесь статистика могла бы оказаться другой. На это опять хочется возразить какой-нибудь благочестивой банальностью про немощь человеческую. Но такое возражение опровергается экспериментом — историческим экспериментом, поставленным Катакомбной Церковью в СССР.

Представим себе, что на наши ИПЦ в 1990-е годы или вот сейчас обрушились бы такие же гонения, как на Катакомбную Церковь в 1930-е, да или хотя бы только в 1960-е годы. Много бы христиан осталось? Результат такого мысленного эксперимента несложно представить, если ты прожил в наших ИПЦ хотя бы лет десять. Подавляющее большинство наших верующих перейдет на атомарное существование, совершенно оторвавшись от всякой общинной жизни, но при этом не создавая никаких “скитов в миру” и прочих аскетических оазисов. Фактически такие люди переходят на совершенно нецерковную жизнь, заменяя богослужения разговорами, а со временем, как правило, забывая о церковных темах даже и в разговорах и погружаясь в такой же быт, как и у всех прочих нецерковных людей. Примеров перед глазами более чем достаточно.

А теперь посмотрим, какой разительный контраст представляла собой Катакомбная Церковь, которая донесла до начала 1990-х (и даже почти до начала 2000-х) организованные церковные общины. Она состояла из таких же немощных людей, это легко доказывается тем фактом, что большинство катакомбных христиан были весьма далеки от подвигов типа затворничества или юродства в миру. Хотя были и такие, кто нес и эти, и другие подвиги. Почему же не получилось так, чтобы Катакомбная Церковь свелась к десяткам или пусть даже сотням подвижников, а все остальные бы просто расцерковились? — Потому что Катакомбная Церковь сохранила — а лучше будет сказать, восстановила после разрушения в дореволюционной России, — правильную организацию церковной жизни. Она сделала так, чтобы и подвижники, и более простые верующие могли составлять единую общность, а именно – церковные общины. Это гораздо важнее, чем такие (впрочем, очень полезные) вещи, как правильная территориальная организация епархий и возможность беспрепятственного совершения богослужений со священником. Того и другого в Катакомбной Церкви не было, но она устояла в гонениях потому, что в ней было нечто более важное и фундаментальное, на чем должно основываться все остальное, — чтобы не остаться без фундамента и не рухнуть, как это произошло при организации российских приходов РПЦЗ в 1990-е годы, остатки которой грозят окончательно обрушиться в недалеком будущем, если мы не примем каких-то мер.

Итак, что же было в Катакомбной Церкви такое, чего нет у нас, ее прямых наследников?

Повторю: правильная организация церковной жизни.

Движение русских катакомбных христиан, как и движение греческих старостильников в 1920-е годы, было в своей основе монашеским движением. Именно монахи или те, кто не имел пострига, но ничем не отличался от настоящих монахов по своей жизни, приняли на себя организацию катакомбных общин. Их лидерство не имело прямого отношения к священному сану, и нередко такими лидерами общин оказывались женщины. Другое дело, что священный сан в Катакомбной Церкви обычно имели те, кто принадлежал к числу подобных лидеров. Между собственно монахами (постриженными и непостриженными) и остальными христианами резкой грани не существовало; было много промежуточных вариантов образа жизни и даже самый мирской из них ориентировался на монашество как на пример для посильного подражания.

Ничего лучшего для эпохи гонений Церковь за всю свою историю не придумала. Раннее христианство, в котором еще не было монашества как особого церковного института, ничем не отличалось от Катакомбной Церкви по существу своего устройства. В христианских империях святые отцы пытались напоминать о том же самом, хотя слишком часто их плохо слушали. Полезно напомнить хотя бы послание св. Григория Паламы к иеромонаху Павлу Асеню, где объясняется, что монахи в христианском обществе имеют такое же служение, как пророки в Ветхозаветном Израиле: это духовные вожди, которые указывают путь всей Церкви, административно возглавляемой иерархией. Это можно перефразировать еще и так: епископы в Церкви — это ее высшее командование, генералы, но монашество — это проводники, которые указывают армии дорогу. Не имея духовных поводырей, церковные генералы слепы.

Далеко не все в Катакомбной Церкви достаточно хорошо знали церковную историю, чтобы понимать это теоретически. Хотя, надо сказать, ее первые идеологи, мученик Михаил (возможно, тайный епископ Марк) Новоселов и исповедник священник Феодор Андреев, еще до революции открыли для себя подлинно святоотеческое богословие и потому не только сами не растерялись во время испытаний 1920-х годов, но и помогли митрополиту Иосифу Петроградскому, епископу Димитрию Гдовскому и многим другим деятелям того времени организовать Катакомбную Церковь. Но выслушать и понять Новоселова и Андреева тогдашние епископы и другие церковные деятели смогли только лишь потому, что их слова соответствовали практическим требованиям действительности того времени. Окружающая действительность стала лучшим учителем екклисиологии и церковной практики.

В 1990-е годы российская ИПЦ смогла включить в себя большинство из сохранившихся до того времени катакомбных общин, но при этом начала выстраиваться совсем на других принципах. Что было не так?

2. “Поповская вольница”

Сегодня, может быть, трудно поверить, что в 1990-е годы количество исконно катакомбных христиан в российских приходах РПЦЗ составляло тысячи. Большинство из них были людьми очень пожилыми, но было немало и тех, кому только сейчас стало за 70, а тогда было всего лишь за 50. Но все же в общих масштабах тогдашнего “возрождения” русской ИПЦ это количество составляло лишь небольшой процент.

Главным ресурсом поступления клириков стала Московская патриархия (в том числе, миряне МП, получавшие сан в РПЦЗ). Первая волна этого “исхода” из МП состояла преимущественно из тех, у кого были ослаблены или и вовсе напряжены связи с епархиальным начальством.

Многие подобные клирики (или желающие стать клириками) характеризовались тремя, увы, не взаимоисключающими признаками: (1) амбициозные карьеристы, (2) опасные для прихожан психически больные люди и (3) люди с тяжелыми моральными проблемами. Иногда встречались персонажи, сочетавшие в себе все три таланта. Карьеристы в РПЦЗ не обязательно хотели пробиться на верха иерархии; многие шли только за тем, чтобы получить “красивую жизнь” в виде поповской работы за границей.

Желание всей этой “поповской вольницы” паразитировать в теле ИПЦ неизбежно так же, как гниющей плоти неизбежно кишеть опарышами. Но почему тело Церкви оказалось брошенным гнить? Ведь смогла же этого избежать Катакомбная Церковь?

Причина в том, что руководство всех наших ИПЦ 1990-х годов не смогло перестать играть в государственную Церковь (пусть и “теневую”). Других игр оно просто не знало: и в советской МП, и в антисоветской РПЦЗ администрация пыталась допрыгнуть до того потолка, дальше которого она ничего не видела, — до уровня государственной Церкви дореволюционного образца.

Что произошло с большинством епископата и клира РПЦЗ, когда кончилась “холодная война”, и она впервые стала по-настоящему негосударственной, мы все смогли увидеть в 2007 году. После окончания “холодной войны” единственным ресурсом РПЦЗ, дававшим шанс на прислуживание какому-то государству и государственную защиту, осталась русская эмиграция — национальное гетто, в рамках которого РПЦЗ чувствовала себя востребованной. Но после падения “железного занавеса” и появления в западных странах новых русскоязычных толп на этот же слой с гораздо большим успехом стала претендовать МП, и тут Нью-Йоркский Синод просто не мог не сдаться.

Уже в середине 1990-х аналитическому взгляду было очевидно, что для Нью-Йоркского Синода в отношениях с МП остается только один интерес — выторговать для себя менее разорительные условия капитуляции. Конечно, перед собственными российскими верующими приезжие архиереи РПЦЗ держались бравыми хлестаковыми, ревизующими российскую глубинку от имени Великой Заморской Белой Церкви, но реальные цели их визитов были связаны, прямо или косвенно, только с подготовкой капитуляции. Думать в середине 1990-х годов иначе могли только те, кто полагали, будто РПЦЗ управляется глубоко верующими людьми. Но это большая ошибка, ошибка, в первую очередь, теоретическая: никогда нельзя полагать, будто церковные бюрократы в своих коллективных решениях могут себя вести как верующие люди. Они именно не могут: не “не хотят”, а “не могут”. Например, как хорошо помнят те, кто застал в РПЦЗ 1990-е годы, митрополит Виталий мог хотеть чего угодно, но та структура, частью которой он был, всегда “могла” только одно и то же — выбирая то, что шло к потере самостоятельности российских приходов и капитуляции перед МП.

Даже в Византии добиваться от церковных бюрократических структур решений в пользу православия удавалось только силой. Точно так же и православные решения Соборов РПЦЗ — такие, как анафема на экуменизм в 1983 году и открытие российских приходов в 1990 году — были навязаны большинству ее архиереев силой, и для самой бюрократической системы управления РПЦЗ эти решения так никогда и не стали органичными.

Быть верующим человеком (в том смысле верующим, чтобы быть способным на поступки, продиктованные верой) для любого бюрократа означает профнепригодность. Бюрократ должен быть послушен начальству и целиком предсказуем для этого начальства, тогда как вера — это всегда проявление личности и, значит, неподконтрольности начальству. Поэтому и в середине 1990-х годов надо было понимать, что РПЦЗ в своей структуре всегда подражала дореволюционной Церкви, а значит, всегда управлялась бюрократически, и с этим ничего не смогли поделать не только “маргинальный” епископ Иоанн (Максимович), но даже Первоиерарх Филарет. Изменить это реально можно было бы только путем систематических усилий по выведению РПЦЗ из ее скорлупы национального гетто и превращения ее в полноценную миссионерскую Церковь для стран, принявших русскую эмиграцию. Св. Иоанн (Максимович) в бытность свою главой Западно-Европейской епархии пытался делать это в пределах одной отдельно взятой епархии, но, естественно, система сумела себя защитить и убрала его в Сан-Франциско, а его дело западноевропейской миссии отдала на поток и разграбление экуменическим юрисдикциям. С тех пор (начало 1960-х годов) качество епископата РПЦЗ отнюдь не улучшалось.

Церковные бюрократы не могут жить без хозяина, и это фундаментальная черта любой бюрократической системы вообще. Бюрократ не может опираться на народ, а может управлять, лишь будучи назначенным сверху (отнюдь не “свыше”). Бюрократии нужен сильный хозяин, который способен приказать церковному народу ее слушаться. Никакого другого авторитета у бюрократического аппарата государственной Церкви нет и быть не может.

Катакомбный опыт церковного управления в 1990-е годы не был востребован, и напротив: администраторы из Нью-Йорка и Мюнхена легко находили общий язык с выпускниками советской церковно-бюрократической школы — ведь, по сути, школа-то у них была одна и та же.

Поэтому в 1990-е годы в российских ИПЦ выстроилась такая система подбора кадров, когда бюрократическое начальство предпочитало нанимать на работу зависимых только от него, а не от народа профессиональных попов и категорически не допускало к церковному управлению лидеров из народа (это особенно понятно тем, кто помнит, какой особой кастой было духовенство в РПЦЗ, и как, в то же время, легко было туда попасть при наличии только одной добродетели — встречать начальство, вставая на задние лапы и виляя хвостом). К счастью, поповский отсев из МП был далеко не качественным заполнителем бюрократических структур, и эта бюрократическая система в ИПЦ не показала себя прочной. Сейчас из-под нее, как из трещин в асфальте, пробиваются ростки нового типа церковной организации.

“Поповская вольница”, тем не менее, нашла себе место на новой карте церковной действительности. К счастью, это место — не ИПЦ, а периферия экуменического “мирового православия”.

По своей психологии “поповская вольница” — это химически чистый раскол: хочется пользоваться благами мира сего, доступными только в “мировом православии”, но не хочется подчиняться тамошнему начальству. Критика “мирового православия” при этом если и присутствует, то весьма сумбурная и, главным образом, личная, а не принципиальная. Единственное, что в ней постоянно, — это никак не замолкающая где-то на заднем плане басня Крылова про “зелен виноград”. Стоит какому-нибудь барину из “мирового православия” кокетливо подмигнуть таким раскольникам, — как в их среде сразу рождаются мифы об очередном исповеднике православия посреди “мировой апостасии”. Мы только что наблюдали эту картину при признании одного из “осколков” РПЦЗ низложенным Иерусалимским патриархом Иринеем. Никто даже вида не делает, будто допускает, что подобная декларация могла бы быть сделана в том случае, если бы Ириней не был низложен.

И это критерий: в ИПЦ церковное общение с патриархом Иринеем воспринимается как клеймо, а для “поповской вольницы” это приобщение к мировому лэйблу: вроде как наш квас теперь будет продаваться под одной маркой с Самой пепси-колой.

Сейчас нужно было сказать о “поповской вольнице” для того, чтобы разобраться, почему ни Зарубежная Церковь, ни выходцы из МП не смогли принести в российские ИПЦ таких монашеских традиций, которые могли бы достойно сменить во всей нашей церковной организации катакомбное монашество середины ХХ века.

(Продолжение следует)

Источник: http://portal-credo.ru/site/index.php?act=fresh&id=1245