7. Выдворение имяборцев из скита ⧸⧸ Антоний Булатович. Моя борьба…

Глава 7. День 11 января начался с того, что после ранней обедни снова братья была созвана в соборный храм для подписи нового списка, составленного в той форме, какую указали Проистос. Когда подписка окончилась, то бумага была снова доставлена Проистосом. Всех подписей оказалось 302. Под списками же отца Иронима было всего 70. Престосы теперь изменили тон. От вчерашнего строгого обращения и начальнической гордыни не осталось следов. На незложение отца Иронима они посмотрели, как на совершившийся факт, и поэтому отец Ироним со своими сторонниками стушевались.

Нас же Проистосы признали хозяевами скита. Они только потребовали от нас предложить печати. К спискам, как требуется обычно принятой формы. Печать была у отца Иронима, и он ее нам не дал. Этот отказ уже фактически не изложенного Егумена, конечно, только еще больше встановил против него братию, которая усмотрела в этом насилии самоуправство. Обед Проистосом был предложен уже неиронимым в качестве хозяинский, так как накануне он нашими представителями. В качестве хозяев за обедом по просьбе. Братства восседали с Проистосами – Соборный Старший Сергий, Виталий, Фортунат и по особой просьбе Братья Я.

После обеда Проистосы покинули Скид. Когда они уже садились на Мулов, появился отец Ираним и его ближайший помощник отец Сафроний с бумагой, оказавшийся злосчастной жалобой отца Климента. Когда отец Ираним вышел за ворота, Многим пришло в голову, что можно предотвратить неизбежное столкновение, воспользовавшись выходом бывшего игумена за ограду и не впускать его больше в скид. Об этом сообщили мне, но я, коварный и хитроумный отец Болотович, не захотел воспользоваться оплошностью своего противника и удержал братью от этого шага. Увидев отца Сафрония с подозрительным бумажным свертком в руке, братья тоже хотели не пустить его из порта к Проистосу. Но опять-таки я, коварный и хитроумный отец Болотович, снова держал братья и от такого насилия. Полагая, что сказанное достаточно свидетельствует, сколь неправ отец Климент своей передаче происшедших в Андреевском скиту событий, которые он так уверенно называет мятежом, бунтом, возмущением. Вслед за проистосами отправились в Атапет и представители братья Андреевского скита с ходатайством о признании вновь избранного на игуменство отца Давида.

Братья убедила поехать соборных старцев Сергия и. Фортуната, и кроме них знающего по гречески отца Константина, а также и меня. Перед заходом солнца мы прибыли в обитель, и нас приняли с теми обычными почестями, какие оказывались официальным представителям нашей обители, когда они пребывали в монастыре. Из этого еще раз видно, что монастырская власть смотрела на братьев Андрея Скузкита не как на бундущиков, но как на братьев, не вышедших из норм закона. На следующее утро был создан собор 13 старцев и нас позвали на собор. После обычного земного поклона старцам из древлеустановленного мы представили наши бумаги. Престосы внимательно пересмотрели и пересчитали подписи, но заметили, что отсутствует печать скита. Мы объяснили, что прежний игумен отказался выдать печать и что Престосам это известно.

Единодушное же желание братья иметь своим игуменам отца Давида может быть засвидетельствовано ими же, лично видевшим настроение братства. Тогда старцы возразили против открытой баллотировки и. Потребовали, чтобы было совершено переизбрание игумена, согласно нормальному уставу монастырей, проектированному патриархом, но не вошедшему еще в силу. Согласно этому уставу, правым голосом пользовались только пробывшие бы начиствия не менее пяти лет на Святой Горе, и игумен должен был избираться из числа четырех кандидатов, закрытых баллотировкой. Мы изъявили согласие на требования старцев. О религиозном предмете спора за имя Господне вопрос не поднималось на соборе. Против низложения нами от Сайронима тоже не протестовали старцы, так что этот факт был признан совершившимся. Заседание окончилось, и, благословляя нас, старцы говорили, «Мир вам, мир вам, живите мирно».

Нас угостили изысканным обедом, после которого секретарь с сольстивыми улыбочками принес запечатанный конверт, адресованный на имя всей братии, и, вручая его нам, сказал, что в нем заключается все то, что нам словесно сказали на соборе, и просил нас передать этот пакет всему братству скита. Нам показался подозрительным этот запечатанный пакет, и мы попросили распечатать его и прочесть. Ибо в качестве уполномоченных братья мы должны были точно знать, какой ответ мы везем им из монастыря. Но секретарь с кроговоркой и с листивыми ужимками сказал, не стоит теперь распечатывать конверты, не беспокойтесь, там сказано только то, что вы слыхали от старцев на соборе, а именно, что вы выбрали игумена вновь из четырех кандидатов и закрытой баллотировкой. Мир вам, мир вам, прощайте. И убежал. Однако мы не поддались на его лесть и немедленно же распечатали конверт, имея право полномочия от братья вести переговоры с монастырем, и, прочитав бумагу, нашли в ней следующее. 1.

Незложение отца Иронима признавалось совершимшимся фактом. 2. Выборы отца Давида признавались недействительными и предлагалось пересбрать игумена из четырех кандидатов, закрытых баллотировкой. 3. Согласно прошению Иронима, отец Антоний признавался прелестившейся книгой отца Лориона на горах Кавказа и объяснялось, что он должен быть удален из Китая. 4. предупреждало, что те, которые примут новую веру, проповедуемую отцом Антонием и отцом Эларионом в книге «На горах Кавказа», будут признаны еретиками, изгнанные со святой горы и отлучены от церкви. Таким образом, по свойственному грекам лукавству, они сделали нечто и для одной стороны, и нечто для другой, и сделали так, что дело не распутывалось, а только еще больше запутывалось.

Так Иероним признавался смещенным, ибо предоставлялось братья избрать нового игумена. Это было решение в нашу пользу. Отец Давид не был признан, как того просил и ранним еретиком. Но отец Антоний, за единомыслие с отцом Иларионом, удалялся из Китая и признавался проповедующим новую веру, якобы неправославную. Почему все, которые будут выражать единомыслие с этой новой верой, будут почитаться еретиками, отлучаться от церкви и сгоняться со Святой Горы? Вот это-то последнее определение, сделанное в угоду Иеронима, им Пантелимонскому заправили Гафадору и делала бумага Утопедского монастыря совершенно неприемлемой. Ибо на самом деле, если бы мы ее приняли, и я ради успокоения злобы врагов покинул бы скит, предоставив братье избрать нового игумена по правилам, предложенным старцами Утопеда, и при этом игуменам, несомненно, был бы опять избран отец Давид, то закончилась ли бы этим смута отнюдь? Иерониму и ревностным наперстникам его эта бумага давала в руки сильнейшее оружие повод к возобновлению смут.

И его против всякого новоизбранника, имя славческой братии, отец Иероним мог бы снова возбуждать обвинение перед Ватопедом в том, что вновь избранный единомыслен с книгой отца Лориона и с отцом Антонием в исповедании божества имени Божия и подлежит отлучение церкви изгнанию, как херетик со святой горы. И, следовательно, во-первых, отец Иероним потребовал изгнания тех самых иноков, которых он намеревался соборнее изгнать из Кита в день своего прибытия в Сметохе. Такова была коварнейшая умиротворительная бумага греков. Конечно, мы немедленно отправились к председателю собора. Старцев отцу Аркадию и объявили ему, что. Этой бумаги мы не принимаем и брать ее не передадим, ибо в ней высказано совершенно несправедливое определение о книге отца Илариона, которая издана уже третьим изданием с дозволением российской духовной цензуры. Также совершенно несправедливо говорится, будто Отец Антоний проповедует какую-то новую веру. Поэтому мы просим этот пункт в бумаге упразднить.

Что же касается желания, чтобы Отец Антоний, то есть я, покинул Сутую Гору, то я против этого ничего не имею и готов исполнить желание старцев. Однако наша просьба не только не была важна, Но вызвала гнев Аркадия, в особенности, конечно, следствие обнаружения его лукавого обмана. Но мы снова заявили ему и другим старейшим старцам, что мы бумагу эту не приемлем. С тяжелым чувством мы покинули Ватопед. По дороге мы встретили отбратья посланца, который сообщил нам о новых происках иронимцев. Всю ночь они бегали по кельям тех братьев, которых знали, как менее убежденных, и склоняли их на сторону Иеронима. Кого подарками, кого устрашениями, кого обещаниями должностей и санов. Имеющим склонность к вину разносили графинчики, а молодых послушников задарили карманными часами, причем для этого принесли скорее целую сотню.

При этом они хвалились, что и отца Давида, и всех его сторонников они выгонят из Кита, потому что Ватопед на их стороне. Таким образом, смута в монастыре росла с минуты на минуту, и столкновение обеих сторон делалось неминуемым. Мучительный вопрос, как быть, томил душу. Если партия Иеронима возьмет верх, имя Божества окончательно восторжествует на всей Святой Горе. Наиболее ревностные исповедники прославленного исповедния веры в божественные достоинства имени Господня будут изгнаны, более малодушные подавленные и принуждены к отречению. Такая же участь постигнет исповедников имени Господня и в Пантелимонском монастыре, и в его скиту Фиваиде. Но где же искать защиты? Где искать праведного суда?

В великой скорби простирался я к сердечной молитве в эти тягостные минуты Господу и к причистой Его Матери и молил, дабы сама Владыца разумила меня, что делать. — Что же теперь нам делать? — вопросил я спутников. — Да что же больше, — ответил Божий простец и мудрый духовник и соборный старец Сергий, — как то, что делают греки. Выгоним и раним, и больше ничего. Но мне не хотелось применять эти суровые меры к своему бывшему духовнику, отцу Игумену, и я надеялся ограничиться только отнятием Игуменского посоха, печати и переводом его из Игуменской кельи в другую. Когда мы поднялись на хребет, то увидали, что в скиту сторонники Иронима с балкона канцелярия уже поджидают нас и смотрят на дорогу подзорные трубки и бинокли. Это могли быть только Иронимовцы, ибо канцелярия БАА всецело на их стороне.

В ворот нас поджидала наиболее ревностная братья, человек 30-40. И с горечью поведала нам о дерзких и наглых выходках миронивовцев, и о их прищениях и угрозах. Надо было действовать. Братья верила себя мне, и от меня ожидало решение. Медлить было невозможно, ибо с каждой секундой промедление положения могло только обостриться и усложниться, и довести сторону до того, что каждая вооружилась бы, чем могла, и дело дошло бы до кровопролития. В это мгновение моего раздумия вышел диакон и сказал, — Ну что же, батюшка, очищать? — Глаз народа, глаз Божий, — сказал я в себе и решительно ответил, — Да, да, очищать. И с этими словами быстро и решительно двинулся прямо к Келии Гумена, в который он восседал, окруженный тремя или четырьмя десятками своих наиболее ревностных сторонников.

По пути к нам присоединялась и встречная братья, и я успел сказать, чтобы ударили в колокол для созыва всей братьев в собор. Как видите, никаких приготовлений или заранее условленных уговоров или планов, как то фантазирует отец Климент, не было. Мы вошли в келью Игумена, как то описано у отца Климента, который говорит, что, войдя, я повернулся к инокам и помолился. Действительно, сознаваясь у тяжестью предстоящего подвига, я снова всем сердцем взыскал божественную помощь, а затем, повернувшись к отцу Иерониму, вопросил его трижды, согласен ли он добровольно признать свое неизложение и выйти из игуменской кельи. Но отец Иероним на первое мое предложение ответил – «Ты не наш, зачем ты пришел сюда?» В ответ на это братья громовыми восклицаниями покрыла слова отца Иеронима – «Антоний наш, наш, ты не наш, а Антоний наш». Тогда я вторично вопросил его о том же, но он ответил – Где бумага? Покажи бумагу. Но теперь не время было припираться за бумаги и пускаться в описание коварства греков и в объяснение причин, почему мы этой бумаги не согласились принять и считаем ее недействительной.

Для отца Иеронима достаточным должно было быть то, что из 375 братьев 302-е низложили его, и он должен был подчиниться воле братьев и оставить свои прерогативы. Я еще в третий раз вопросил его, но получил тот же ответ и отказ покинуть добровольную Гуменскую келью и передать посох и печать. Тогда, как описывает отец Климент, я повернулся, но не к двери, как говорит он, но несколько наискось к иконе Божьей Матери. Наступил момент перейти в Великую Грань. Плотной стеной стояли передо мной враги имени Господня, а за ними в глубине, за очень широким и длинным писемным столом, восседал глава их Иероним. За мной и ближе к дверям стояли в равном числе исповедники-защитники Божества имени Господня. Все мы были безоружны, хотя относительно некоторых иронимовцев нам было доподлинно известно, что у них имелись револьверы, которые они брали с собой, когда путешествовали по горе ради самозащиты от частых на фоне разбойников. Возможно было, что эти револьверы находились и сейчас при них.

Тот факт, что все мы пришли к Игумену безоружными, говорит сам за себя, ибо если бы мы имели эти агрессивные мятежнические и бунтовсические намерения, которые приписывает нам отец Климент, то неужели же мы не вооружились бы хотя палками? Все замолкли и ждали слов от меня. Но передо мной не ироним сидел окруженный иноками имиоборцами, но мысленно за этим прообразом стояла предо мною неприступная позиция, которая занимала имиоборчество. ополчившейся вдруг против имени Господня. И действительно, Крепка была позициями борцов, Крепка была клеветой, удобоприемлемостью их проповедей неверия во имя Господня для интеллигентствующих умов, рационалистически настроенных. Смущала меня и та мысль, что Иероним был мой бывший духовный отец Иегумен, и мне тем более трудно было решиться потребить против него силу. Но выхода другого не было, и надо было идти на приступ на позициями обочества с теми наличными ничтожными силами, которые сам Бог дает в руки. Вот те мысли, которые пронеслись предо мной, когда я стоял, повернувшись к иконе Божией Матери, о чем упоминает отец Климент.

Итак, во имя Отца и Сына и Святого Духа, ура! И я сделал движение по направлению к гуменскому столу, но в тот же момент был окружен ими борцем, причем два атлета, отец Иаков и отец Досифей, схватили меня обеими руками за шею, один вперед, другой сзади, и начали душить. Отец Иранин в это же мгновение протянулся через стол и нанес мне сильный удар кулаком в левое плечо. Братья исповедники сначала опешили и не поддержали меня, но потом, увидев, что я окружен и что меня душат, бросились вручать и стали наносить удары Якову и Досифею. Наконец, пересилили и, освободив меня из их рук, потащили их из игуменской кельи. Но других иеронимовцев мое ура произвело ошеломляющее впечатление. Некоторые, как, например, Клемент, как бы остолбенели, другие, как, например, отец Меркурий и певчий Николай, бросились к окнам и стали разбивать их, чтобы выброситься в окно, до чего не допустила братья. Когда Якова да Сефея вылокли из келья, то я остался в игуменской келье один перед стеной имиоборца.

Иранин продолжал выседать на своем игуменском кресле, окруженный все еще густой толпой своих сторонников. Итак, что же? Имя-боческая позиция нами не взята. И я снова с криком «Ура!» ринулся в атаку и снова был встречен ударами. Но снова из коридора подоспели защитники и снова вылоклили тех, которые били меня, и снова опустила кельи от имяславцев, и снова я остался один. Глава жемеборцев продолжал выседать на своем игуменском кресле, окруженный еще немалым числом сторонников. И снова я пошел на ура, и снова был встречен ударами, и снова выручила братья. Затем двое наиболее сильных имяславцев применили следующий способ.

Бегом набрасывались на которого-либо из стоявших против меня иронимовцев и, схватив его или за рукава, или за волосы, вытаскивали в коридор и, передав другим, опять бегом возвращались тащить другого. Наконец, когда ряды имяборцев значительно опустили, тогда один из братьй, инок Марк, подошел к отцу Ирониму и сказал, Что же вы, батюшка, до сих пор сидите? Зачем противитесь и братья? Идите же, наконец, из Килии, мы вас и пальцем не тронем. Отец Ироним послушался и вышел. И вот новый факт, который говорит сам за себя. Несмотря на то, что Ироним своими словами и делами крайне восстановил против себя братья, бунтовщики имели столько рыцарского чувства благородства и столько благовения не к личности самого Иронима, а к игуменскому его санам, что не позволили себе не только толкнуть Иронима, но и каким-либо бранным словом его оскорбить. Но отцу Клименту не удалось пройти неприкосновенным, хотя и он вышел вместе с отцом Иронимом, ибо его хулы против имени Господня были чересчур велики, и поэтому ему досталось несколько колотушек, которые отец Климент, перевеличивая до невероятия, говорит, что его били смертным боем.

Если бы это было, как он говорит, то мог бы он пройти вместе с отцом Иронимом в Корею, отстоящую на целую версту от скита, поехать на следующий день в Салоники к генеральному консулу с доносами. Вообще, пострадали только хулившие перед братьями Господня. Других же сторонников отца Иронима, как, например, отца Сафрония и других, пальцем не тронули. Отцы Досефея и Яков пострадали за усиленную защиту отца Иеронима. Все-таки столкновение не имело характера ожесточенного и озлобленного, и без оружия, и происходило так, как описывает господин Косницев, а не так ужасно, как рисует его отец Климент. Многое случившееся не было предвидено мной и происходило в моем отсутствии на площадке за дверьми кельи. Если бы я мог видеть драку, то, несомненно, остановил ее. Бросался я на ура, чтобы придать братьям нужное мужество, дабы выдворить отца Иронима из кельи, но бить никого не приказывал и сам никому удара не нанес.

Сам Климент свидетельствует, что я защищал его от побоев, и даже говорит, что я якобы спас его жизнь, но это уже плод его горячей фантазии, ибо жизни его опасности не угрожало. Не был также предвиден мною вывод сторонников Иеронима за порту, и произошло это тоже само собой. Первых выведенных из кельи игумена отца Дософея Иакова отпустили в их кельи, а потом других известных Кулое на имя Господня потащили из игуменской кельи прямо за порту. Когда я вышел из кельи, то было уже выведено 15 человек, и я увидел, что тащат еще двоих, павлины Фоти, и немедленно остановил братья и предоставил им возвратиться в их кельи. Отца Иронима я тоже не намерен был выводить за порту. но предполагал предоставить ему почетный покой в лучшей келье по его выбору, а когда мы вышли на двор, и братья спросили меня, куда везти отца Иронима, то я сказал, чтобы послали за ключами от Успенской кельи, находившейся против трапезной за стеной скита. Это было прекрасное келье с церковью, где мог бы в полном спокойстве и со всеми удобствами проживать экс-егумен со своим келеником. Причем мы предполагали удовлетворить его и денежно, о чем свидетельствует и сам отец Клемен.

Итак, где же следы той ненависти и злобной мести Рониму, которую мне приписывает Климент? Когда я узнал о происках, которые пустил в ход отец Роним, добиваясь и от посольской власти, и от греческой церковной власти признания меня еретиком, изгнания меня с Афона, Я все-таки искал способ сохранить отца Иерониму Скиту, доставить ему всякий покой и всякое удобство к духовной жизни, только считал необходимым для блага Скита, чтобы он сложил с себя власть. Подойдя к отцу Иеронима, я спросил его, желает ли он поселиться в Успенской келье, но он попросил отпустить его на все четыре стороны. Я не смел задерживать его, дабы это не было истолковано в смысле насилия, и провел его за ворота. Выйдя за ворота, отец Иероним повернулся, перекрестился и затем, поклонившись мне до земли, сказал «Простите». С ним рядом стоял отец Кремент, который сделал то же и сказал «Простите». Сделал и я им земной поклон и попросил прощения, и они пошли на Корею. Раньше удаленные из Кита отец Меркурий и другие миоборцы успели в это время поднять на ноги полиции и произвести тревогу.

Они донесли, что Игумена бьют смертным боем и просили послать для спасения его от возмутившейся и обезумевшейся братьев-солдат. Целая рота была поднята и бегом направлена к скиту. Но каково же было удивление греческих властей, когда они увидели отца Иеронима целым, здравым и неприкосновенным, спокойно шествовавшим на корею сопровождения отца Климента. Подойдя к скиту, военные власти увидали, что там царит уже полное спокойствие. Наступило четыре часа пополудни, время маловечернее. и ударили в колокол. Была суббота, и братья Чина мирно, молча стекались в храм. В это время, как происходил бой в игуменской келье, некоторые из братьев, видя, что с отцом Ирониом нет в келье некоторых из его главных сподвижников отца Сафрония, Анфима, Иосафы и Владимира, бросились к их кельям.

Но и это произошло безо всякого моего ведома. Эти братья позволили себе произвести обыск в этих келях, но не с корыстной целью и абсолютно ничем не пользовались. У отца Сафрония был отобран кошелек с десятком или двумя золотых, принадлежавшими Скиту, ибо остались у него от поездки с Игуменом на Метоху. Золотые были представлены в хозяйственное правление, записанные господином Троицким для характеристики ложных слухов, что будто у отцов Владимира и Осафа и Анфима были отобраны при этом какие-то громадные суммы. Представляет собой совершенно вымысел, также и основанное на этом случае заявление епископа Анатолия, сделанное им с трибуны Государственной Думы, будто этот грабеж был совершен по моему распоряжению даже мной самим, и что будто эти суммы по экспроприации их были затем вывезены мною в Россию. При совокуплю к всему сказанному и то, что вице-консул Щербина, прибыв в СКИД 24 января, лично посетил этих старцев Софрония, Анфимы, Сафы и Владимира и спрашивал их, не потерпели ли они какого-либо насилия или не подвергались ли они какому-либо отнятию имущества, но те категорически ответили, что этого с ними учредено не было. Была отнята крупная сумма только у бывшего настоятеля Андреевского подворья в Петрограде, отца Досефея, того самого, который душил меня за горло. Произошло это так, когда отца Досефея оторвали от меня и поволокли из кельи, то обнаружил, что у него на спине подвешен подножный маленький молитвенный коврик.

Этот коврик на спине был более чем подозрителен. и его отняли и вскрыли. Оказалось в нем процентных бумаг на 10 тысяч рублей. Все это произошло без моего ведома. Деньги были переданы в хозяйственное правление скита. На это отобрание у него денег отец Зосифей приносил жалобу вицу консулу Щербине, но дальнейшая участь его жалобы мне неизвестна. Насильное выдворение Гумена из его кельи и добровольное его удаление из скита не имели характера общего переворота и неиспровержения всего прежнего строя скита, ибо все должностные лица и управления в скиту остались нетрудными, даже несмотря на то, что большую его часть составляли сторонники Иеронима. Все прежние Петропы, а их было 4 годовых, назначенных из числа 12 соборных старцев, остались на своих местах, кроме изгнанного отца Меркурия, место которого занял отец Константин.

Отец Меркурий имел ключи от малой расходной кассы и отказался передать их отцу Константину. Поэтому малую кассу принуждены были вскрыть, ключи же большой кассы продолжали оставаться у прежних ключеносцев. Поэтому никакого опасения за прикосновенность киевских документов и капиталов быть не могло. И та кривита, которую перед посольством немедленно же возвели иеронимовцы, будто братья разграбил кассу и похитил несколько сот тысяч рублей, а также просьба иеронима о том, чтобы меня не выпускали с Афона, ибо я могу вывести с собой все эти капиталы скита, были злонамерно вымыслом. Когда по прибытии архиепископа Никона братья была принуждена покинуть скит, то хозяйственное правление сдало все скитские капиталы в полной неприкосновенности. Итак, мы видим, что и эти факты опровергают самым категорическим образом ту квалификацию, которую официально получили пришедшие в скидку события, как революция или мятеж или бунт. Старое хозяйственное правление оставалось в силе впредь до законного избрания нового правления, которое произошло две недели спустя. Произошло оно следующим образом.

Каждый иннекс кита описал тайно от других на листочке 12 угодных ему имен. Затем каждый опускал свой листок в замкнутый на ключ ящик с прорезью на крышке, который затем в присутствии всех был открыт, записки прочтены и получившие большинство голосов были избраны в соборной старце. В число вновь избранных вошла половина бывших соборных старцев в предшествовавшем году. Не представлял совершившийся переворот и чего-либо необычайного в афонской жизни, ибо междоусобия на Афоне в монастырях далеко не редкость, но даже, к сожалению, заурядное явление. Так, например, в Эвере два года, перед тем порта была заперта чуть ли не в течение года, и столкновение греков, подданных королевства, с греками, подданными турецкой империи, было так остро, что не обошлось и без человеческих жертв. Прежний игумен был насильственно сменен и заключен в келье. В Загравском болгарском монастыре произошло за год перед тем такое же насильственное низложение игумена и подставление другого, и тоже это не обошлось без побоеч. Тоже произошло ксенофея.

Одним словом, хроника Афона полна этими волнениями в обителях, вызываемыми партийностью. В самом Андреевском скиту было в 1876 году насильственное низложение настоятеля отца Феодорита. Однако право неприкосновенности обители и самоуправления их во внутренней их жизни так свято чтилось, что ни греческие власти не решались насильственно открывать святые ворота в монастырях, когда братья во время междусобия их запирало, ни турецкое правительство. И даже экзарх, присланный однажды патриархом в обитель, в который происходило междусобие и требовавший, чтобы его впустили во имя патриарха, допущен не был. Таким образом, вооруженное вмешательство власти во внутреннюю жизнь обители и вторжение с военной силы в русские монастыри есть первый случай в истории Афона. И священное право неприкосновенности обители было впервые нарушено архиепископом Никоном и послом Гирсом. Ничтожная потасовка в скиту не может быть приравнена к кровопролитию, которое произошло в Пантелименском монастыре 3 июля 1913 года, когда обильно перед тем угощенные вином солдаты после часового обливания монахов из пожарной кишки по команде «бей монахов штыками и прикладами» бросились на безоружных и беззащитных иноков. и все место было забрызгано кровью.

Имяборцы этот действительный ужас так стушевывают, что он представляется имя читателя чуть ли не как какое-то учтивое выдворение. При этом насильнике выставляется имя божники, а архиепископ Никон восхваляется как мудрый, гуманный умиротворитель Афона. В мирных имческих братствах думалось бы, не должно быть места между собой. Но, увы, и покинув мир, люди остаются людьми. Верно то, что от людей в пустыне убежать можно, но от страстей никуда не убежишь. С ними одинаково надо бороться и в миру, и тем более монашеством. 14 января был созван снова всеобщий братский собор и братьям было предложено исполнить желание ватопецкого монастыря и пересбрать ягумина, как то было указано монастырем, то есть из четырех кандидатов и закрытой баллотировкой. Однако братья в один голос отказались от выбора других кандидатов кроме отца Давида и пришлось покориться волей братья.

Тогда снова были собраны подписи тех, которые желают иметь его игуменом, и снова их собралось 307. Был созван затем собор старцев Скита, то есть 12 соборных старцев. Этот собор, коего половина не сочувствовала избранию отца Давида и стояла за отца Иеронима, принимая во внимание единодушное желание братья, добровольно присоединилась по обычаю к большинству и тоже подписала за отца Давида. Впоследствии вице-консул Щербин спрашивал осем старца Анфима, по принуждению ли он подписался под избранием отца Давида или без принуждения. Тот ответил, что по установившемуся обычаю при выборе нового игумена, когда определится большинство, то и меньшинство подписывается под списками, которые затем и представляются в монастырь для утверждения. 14 уже к вечеру отправились в ватопед депутата отец Константин и отец Фортунат с бумагой, в которой братья просил утвердить вывранного имя вновь воегумена отца Давида. Греки, как всякая торговая нация, преклоняющаяся пред силой, не только не встретили наших представителей у корыми, не только не ставили нам вину то, что мы, отвергнув их соборное решение 12 января, распорядились по-своему, Но, напротив, выразили еще большие знаки уважения нашим представителям, чем раньше. Их приняли ласково и на соборе, шутя и смеясь, расспрашивали, кому больше попало.

Смеялись и говорили, хорошее было у вас рукоположение. Они согласились утвердить отца Давида и выразили это официально в бумаге за номером 15 от 15 января 1913 года, которая гласила, что хотя Ватопед недоволен тем, что избрание было сделано открытой баллотировкой и без предварительного избрания четырех кандидатов, но тем не менее признается ими правильным каноничным. И посему 19 января имеют прибыть скид ватопедские прорестосы для поставления Архимандрита Давида на игуменство. Как мы видим, ватопедские старцы не опомянули более требований сгнать отца Антония Болотовича за единомыслие с книгой отца Илариона. Не упоминалось больше ими и о каких-либо ересях. Греки видели, что если поставить дело на эту почву, Как того добивался раньем, то это заведет их чересчур далеко и может вызвать большое неудовольствие в России, где в утопеда были серьезные денежные интересы, большие земельные владения Бессарабии, которыми управляло наше правительство, из которых они ежегодно получали крупнейшие суммы. Они никак не могли, конечно, подозревать, что русские не только ничего не будут иметь против применения ими против русских же религиозного астракизма, но наоборот сами вызовут их на это и сами будут побуждать их к тому, чтобы в исполнении слезной просьбы Клемента Иронимо признать Андреевскую и Пантелейманскую обители неправославными и сгнать около двух тысяч иноков со Святой Горы. Я говорю около двух тысяч, ибо на первом пароходе Херсон было насильственно выведено 616.

Затем на следующих трех очередных пароходах выехало добровольно еще гораздо больше числу иноков, которые жили или в кельях, или на хуторах и не согласились дать требуемой подписки о непризнании божества имени Господня. Если бы имя борцы не помешали грекам осуществить поставление воегумена отца Давида, на фоне воцарился бы мир, и имя борцы смирились бы и перестали бы хулить и ничижать имя Господне. И Афон прибыл бы неприкосновенным, и русское население на нем не умалилось бы наполовину, как ныне, и соблазна для всего мира не было бы. 16 января Ироним, узнав о состоявшемся решении Ватопеда, послал своего наперстника отца Меркурия снова слезно умолять ватопедских старцев отложить поставление отца Давида хотя бы на несколько дней, говоря, что этого требует посольская власть, которая известила осем отца Иронима телеграммы. Это было неправда. Телеграмма, полученная отцом Иронимом, была не от посольской власти, а от отца Клемента, который сам признается что, немедленно нажая вслед за изгнанием эскита, отправился в Солунь и там донес на Андриевскую братью, что они мятежники, бунтовщики, еретики, что он и повторял на страницах исторического вестника, оклеютав еще и как громители казны Монастырской. В Солуне он добился командирования на Афон вице-консул Щербины с категорическим приказанием посла восстановить наигуменство отца Иеронима. Поэтому, когда 18 января наши представители Фортунат и Константин снова были посланы в Атапет, дабы привезти проистосов для поставления отца Давида наигуменства, то Атапет ответил новой бумагой, что ввиду требования посольской власти он отлагает поставление на несколько дней.

О происшедших событиях нами официально донесено за подписью соборных старцев как Константинопольскому посольству и Солоникскому Генеральному консульству, так и Российскому Святейшему Синоду, причем высказаны и истинно религиозные мотивы, вынудившие нас сменить отца Иеронима, и приложена та исповедная формула, которая была принята нами 10 января 1912 года. При этом мы и просили Святейший Синод рассмотреть эту исповедную формулу и высказаться, правильна ли она, и если нет, то указать, какие следует сделать поправки. Но как потом мы узнали, это донесение Синоду приставно не было, исповедная формула рассмотрена тоже не была. Ибо в Синоде в то время всецело преобладал архиепископ Антони. Он нушил Синоду, что мы еретики и что эта ересь требует самое энергичное искоренение, как то и видно в Преводиум ниже письме его и в принятии самых решительных мер, под предлогом, что греки якобы признают русских еретиками и отымают от них все обители. И так сбылось то, что говорит Писание. И солга неправда себе. Ибо не греки искали признания русских неправославными, а сами русские слезно молили об этом и затем в том же направлении воздействовали на греков и посольскую, и духовную российскую властью.

И не Патриарх возбудил дело об осуждении книги отца Илариона, но сами Афониты добились всякими происками двусмысленного и нерешительного запрещения Патриарха читать эту книгу, несмотря на то, что она была допущена в трех изданиях российской духовной цензуры. Это достигнутое такими окольными путями запрещения Патриарха торжественно названо было имяборцами грамотой. Но на самом деле оно даже лишено было подписи имени Патриарха, и эта мнимая грамота была положена во главу угла во всем дальнейшем судопроизводстве. И опираясь на это запрещение и осуждение Патриархом книги отца Лориона, архиепископ Антони потребовал запрещения ее и в России. Русские на Афоне имяборцы иронимовцы потребовали признания неправославными всех единомысленных с этой книгой, чего и достигли.