7. Проект послания священника Михаила Польского и его выводы ⧸⧸ Сщмч. Нектарий Трезвинский

Проект послания священника Михаила Польского и его выводы Свой проект, о котором священник Михаил упоминает, он прочитал перед архиереями тогда же в Соловецком Кремле, когда обсуждалась памятная записка. Отец Михаил предлагал от лица первого иерарха решительно засвидетельствовать перед властью факт ее открытого гонения на церковь. Факт, властью отрицаемый всегда. Тем самым церковный народ был бы поставлен в полную известность о происходящем, а церковная власть благословляла бы его принять невинные страдания за веру даже до смерти. Надо сказать, что в конце памятной записки Соловецкие архиереи предусматривали в случае отказа власти идти на примирение с церковью дальнейший путь страданий, но сказано это было весьма мягко и неопределенно. Если ходатайство будет отклонено, она, то есть церковь, готова на материальные лишения, которым подвергается. Встретит это спокойно, памятуя, что не в целости внешней организации заключается ее сила объединения и веры, и любви преданных ей чад ее, наипаче же возлагает свое упование на непреоборимую мощь ее божественного основателя и на его обетование о неодолимости его создания. Отец Михаил предлагал сказать больше, открыть глаза на правду положения, на бесполезность всех попыток примирения и на всю работу власти по уничтожению религии.

Все уже так ясно, что довольны играть в прятки с властью, надо предупредить народ разоблачить обман власти о какой-то свободе религии в России и, сделав свое дело, страдать и идти прямо на страдания. Мне казалось, что такой твердый независимый голос епископов только и может повлиять на самую власть, ибо она совершенно не выносит моральной силы, и ей только одно еще может сделать уступки, хотя и временные. Власть боится делать из врагов своих Героев Духа, Мучеников Отец Михаил понимал, что такое послание вызвало бы ярость большевиков, поднялся бы шум об очередном контрреволюционном заговоре, и дело могло дойти до крови. Но он не видел, как иначе можно было исполнить долг, лежащий таким бременем на плечах каждого пастыря, как иначе предупредить народ церковный. Когда чтение проекта послания было мною окончено, один епископ сказал мне, — По-вашему, умирать так с музыкой? Видна казачья кровь, при том же это не обращение к правительству, а обращение через голову правительства к народу. Должен признать, что суждение это было по существу моего доклада с полным пониманием его содержания, смысла, духа, даже результатов. Возражения же всех прочих моих слушателей были по форме вроде того, что это не послание, а журнальная статья, для послания слишком длинная и прочее.

Итак, мой проект был не только непринят, но оказался совсем ненужным и излишним. Суть моего доклада совершенно была чужда понимания моих слушателей, разве за исключением одного, который хоть и понял, в чем дело, но не принял и не согласился. Самый тон, решительность выступления для них невозможны. Никто к таким выступлениям нравственно не готовился, мой проект не соответствовал потребностям момента. Большинство расположено вести переговоры с властью в надежде на благополучный исход их. Они полагают, что умирать не придется, этого никто не требует, обойдется и без этого. Вообще, по поводу смертельной борьбы за веру они ничего не полагают. По-моему, это был сон в момент надвигающейся на церковь опасности.

Неужели они уверены, что будет толк от их переговоров с властью? Власть требует от нас безусловной сдачи всех наших позиций на ее волю и милость. Она не терпит с нашей стороны никаких условий и договоров. что сама вздумает дать, то и будет наше, а вернее все возьмет и ничего не даст. Это такая азбука. Мой проект не подошел, не практичен, а надежда на соглашение практична. Священник Михаил. Положение Церкви в Советской России, страница 28.

Далее, до конца главы, все цитаты, кроме оговоренных особо, из данной книги. Так размышлял отец Михаил и по его словам раскрывал свое огорченное сердце перед Богом, идя из Кремля на Филимонову тоню, где он, как уже упоминалось выше, работал с архиепископом Иларионом и еще двумя епископами и несколькими священниками. Интересно, кто был тот епископ, который поднял суть проекта отца Михаила? К сожалению, по понятным причинам отец Михаил в своем очерке не называл имен своих соузников, кроме усопших. В целом же он подчеркнул, что подавляющее большинство из них были, безусловно, честные, самоотверженные и не случайно попавшие в тюрьму. Никто из них не думал что-либо сдавать врагу, в этом смысле общее настроение отражает и Соловецкое послание. Если бы нужно было для пользы церкви сидеть в лагере принудительных работ еще и еще, то, думаю, что никто бы из них не отказался. Но враг, делая свою политику, вступал в беседу, звал на соглашение уступки.

Все, хотя и знали, что враг обманщик, но увлеклись игрой в политику, и вместо готовых прямых ответов «да» и «нет» пытались оттянуть время и придумать что-либо такое, чтобы было ни да, ни нет. Решительный шаг боялись сделать в отношении к власти, а это на руку власти, ибо власть сама всегда избегала решительных шагов в отношении к церкви, и вела дело ликвидации ее из подвала. В конечном итоге эта игра окончилась плачевно. Весной 1927 года, когда священник Михаил уже был не на Соловках, а в Зырянском крае, продолжая отбывать ссылку из Москвы, было получено известие о том, что митрополит Сергий смог договориться с властями. В обмен на обещание властей легализовать церковное управление, Разрешить иметь свой журнал и тому подобное митрополит организовывал при себе коллегию для управления или синод, дела которого должны быть открыты для ГПУ. Назначение архиереев на места также должно происходить сведомо и согласие ГПУ. Митрополит должен был издать послание к церкви, соответствующее новому курсу, и должен был обратиться к заграничной русской церкви с предложением прекратить противосоветскую пропаганду. Согласиться на эти условия, писал отец Михаил, означало сдать власть над церковью в руки ГПУ, в руки безбожников.

Еще до появления самого послания, декларации митрополита Сергия, ссыльное духовенство уже представляло, каково оно будет. Не лучше обновленческих, впереди ложь, стыд и позор наш. Но что делать, пока не знали?» Позднее описывая и анализируя эти события, священник Михаил писал, «Если в игре в политику духовенства с большевистской властью опасность для церкви раньше только надвигалась, то теперь эта опасность пришла. Духовенство вместо прямого и открытого разрыва с богоборной властью ради своей веры Как это было в древности во время нагонений, попыталась теперь с властью договориться на точки обоюдного соглашения и уступок со своей стороны. Игра в политику оказалась нам не по плечу, политика, как искусство, не нашего духа дело. Власть в этой игре выиграла, а мы сдались полностью. Кто-то однажды при мне в присутствии одного архиерея сказал, что, может быть, удастся и перехитрить власть. И мы дождёмся, что власть сдастся и принуждена будет дать нам религиозную свободу.

И епископ на это ответил, беса не перехитришь. Но та хитрость, которая теперь была проделана ГПУ над нами, по своему масштабу превосходила все доселе бывшие опыты его над церковью. Без преувеличения теперь можно было сказать, что вся поместная российская православная церковь оказалась пойманной в большевистские сети. Как теперь выпрыгнуть из этих сетей? То обстоятельство, что митрополит Сергий не только допустил ГПУ к контролю над церковью, но именно к управлению ею, не служит ли основанием для непризнания власти в церкви самого митрополита Сергия, как мы не признали власти обновленцев, за которыми стояла ГПУ? Да, но там были основания канонические, а здесь Митрополит Сергий – законный архиерей, хранящий пока что в целости церковные каноны и догматы. То, что ГПУ управляет церковью и Митрополит Сергий ему подчинился, не будет официально объявлено, как не было объявлено и об обновленцах, хотя это было для всех вполне осязательно. В чем будем обвинять Митрополита Сергия?

Официально ведь никто, кроме него, не будет управлять церковью. Но обновленцев? Не признавать было легко. Они совершили преступление против канонов. Это очень мешало ГПУ овладеть церковью, портило всю его злую работу. Власть тогда отыскивала в нас контрреволюцию, но мы были неуязвимы. Мы объявляли, что страдаем за церковь, за ее каноны, попранные обновленчеством. Теперь ничего этого нет, никаких оснований, кроме политических, кроме соглашения с властью митрополита Сергия, для отделения от него не оставалось, да и те надо иметь в явном виде.

Теперь не было канонических причин для неповиновения церковной власти, и все неповинующиеся будут сразу объявлены контрреволюционерами. Конечно, пощады таким не будет. Теперь мы все поняли. Загадка давно. Данные агентам власти отгаданы. Нас вывели, как говорится, на чистую воду. Всю контрреволюцию нашу враг обещал вскрыть, обнаружить, когда поставит нам нашего канонического примечания. На Соловках архиепископ Иларион поведал о разговорах, которые вел с ним весной 1926 года в Ярославской тюрьме агент власти.

Агент склонял архиепископа присоединиться к Григорианскому расколу самочинной коллегии архиереев во главе с архиепископом Екатеринбургским Григорием Яцковским. объявившие себя высшим церковным управлением после ареста местоблюстителя митрополита Петра. Архиепископ Иларион ответил агенту, что церковные каноны не позволяют ему признать в церкви самочинной захватнической власти Григория. Тогда агент сказал с угрозой. «Ну подождите, я вам дам вашего, и если вы его не признаете, то тогда уже пощады не будет». На слушателя эта фраза агента, по словам отца Михаила, произвела большое впечатление и, конечно, всех встревожила. Что это могло значить? Наши рассуждения о планах агента на этот раз нам ничего не давали, хотя мы весьма привыкли к тактике ГПУ и часто угадывали события.

Мы всегда отдавали должное ГПУ, свое дело там делали лучше, умнее, чем мы свое. Священник Михаил Польский, указанное сочинение страницы 22-23 И вот теперь это время настало. Бог видит, как мы искренне не желали быть контрреволюционерами, но как же помириться с властью безбожников в церкви? Мы пойманы, накрыты, попали как птицы в западню, ловко на нас расставлены. Все наши бесконечные беседы и рассуждения на эту тему были нам бесполезны. Никто не знал, как мы выйдем из положения, нас обошли и окружили, и мы были так сконфужены, как будто нас поймали на месте преступления. Когда появилось послание митрополита Сергия, в нашем зырянском ГПО один чекист не удержал в себе злорадства и архиерею пришедшему, по обычаю расписаться в своем явочном листе, сказал «А здорово подковырнул вас, Сергий» — это было его буквальное выражение. ГПУ накрыла нас и ликовала, и ожидала обнаружения неповиновения митрополиту Сергию, то есть чистейшей воды контрреволюции.

Наше положение было до крайности тяжелым. При мыслях о делах церковных ум был в недоумении, воля – в расслаблении, чувства в стыде и скорби. Эти пространные цитаты из очерка священника Михаила Польского – яркое свидетельство непосредственного очевидца и участника событий. Думается, что подобные переживания были у большинства сильного духовенства. Опыт отца Михаила, искреннего и самоотверженного священника, непоколебимого исповедника важен и поучителен. Вырвавшись из Советского Союза после тюрем и концлагеря, он совершил побег из ссылки, нелегально пересек всю страну с севера на юг и, рискуя жизнью, перешел границу с Персией. Он не только подробно описал пережитое, но и провел глубокий анализ церковных событий того огненного искушения, в которое оказалась вергнута Русская Православная Церковь. Его размышления и выводы, выстраданные сердцем, во многом созвучны и порой даже дословно совпадают с мыслями многих исповедников, оставшихся в России под гнетом безбожной власти.

Большинство из них, очевидно, к этим выводам должны были прийти не сразу, а пройдя тот путь, который, как и для отца Михаила, был неизбежен для православных тихоновцев. после покаянных заявлений патриарха Тихона в 1923 году. До этого, с самого начала революции, патриарх обличал гонителей и их беззакония, призывал народ к покаянию и молитве в защите храма в отпосягательств безбожников, а в январе 1918 года провозгласил анафему гонителям. И хотя в тексте анафемы Не назывались коммунисты или большевики, но понятно, что именно к ним, творящим кровавые расправы, как к извергам рода человеческого, было направлено архипастерское грозное слово обличения и прищения. И именно так анафема и была воспринята народом. Патриарх предал анафеме советскую власть. В 1923 году, выходя из тюрьмы, Патриарх написал, что он раскаивается из своей прежней деятельности против советской власти и объявил, что отныне он ей не враг. Хотя определенные церковные круги крайне отрицательно восприняли эти унизительные заявления, никаких разделений в Церкви не произошло.

Церковный народ и пастыри с радостью встретили Патриарха, объясняя, что он пошел на это унижение не из-за страха, а ради блага Церкви. Причем Патриарх жертвовал только самим собой, ни на кого не перелагая ответственности. И в этом была принципиальная разница между ним и митрополитом Сергием, объявившим себя последователем Патриарха. Впрочем, сам Патриарх жалел, что согласился сделать эти заявления. Зная он правду о церковном положении, он ни за что бы не пошел на примирение с советской властью. Патриарх говорил своим близким. Читая в заключении гадеты, я с каждым днем все больше приходил в ужас, что обновленцы захватывают церковь в свои руки. Если бы я знал, что их успехи так ничтожны, и народ за ними не пошел, я бы ни за что не вышел из тюрьмы.

Признавался патриарх, он предполагал, что наконец появился закон, революционный хаос всякого беззакония окончился и теперь предстоит иметь дело с настоящей государственной властью. Это впечатление нарочито создавали богоборческие власти, как писал об этом отец Михаил Польский. Враг много раз соблазнял, он уверял, что и при советской власти церковь существовать может. Это как будто даже обеспечено советским государственным законом. Все зависит от нас самих. Кажется, уступи только, сделай то немногое, что власть требует от тебя, и церковь начнет спокойное и свободное существование, как это было и прежде. И как было вначале не пойматься на этот обман. Через какие печальные опыты надо было убедиться, что государственная власть не только может не исполнять своих обещаний, но что ложь и обман входят в систему, в постоянный порядок государственного управления.

Никогда не предполагалось, что такими хитростями власть добивается своих целей. Власть лгала и обманывала, требовала от церкви уступок, много за это обещала и не только ничего не давала, но и преследовала ее, вела к уничтожению. Как было не поверить закону, охранявшему права религий? И патриарх подкреплял сдачу своих позиций мыслью, что у власти есть закон. И мы все сначала надеялись, что будем жить, преодолев какие-то наши недоразумения с властью. Так и отец Михаил, в то время на допросе в ЧК, на вопрос о политических убеждениях ответил. «Я не имею права их иметь». Вслед за патриархом он, по его словам, пытался очиститься от политики, зная, что церковь существовала при всякой власти, невзирая на форму управления и отношение к ней власти.

Он полагал, что может быть чист от всяких политических убеждений, но, конечно, такие взгляды нисколько не помогли ему. Следователь обвинил его в пропаганде против советской власти. Отец Михаил стал отрицать за собой такое преступное деяние, но признал, что всегда говорил в церковной проповеди против безбожия. — Кого вы разумеете под безбожниками? — спросил следователь. — Безразлично всех, будет ли то рабочий или ученик школы, — ответил обвиняемый. — Конечно, и представителей власти. Да, всех.

В обвинительном заключении было предъявлено обвинение о возбуждении масс на религиозной почве против советской власти. — И так, — писал отец Михаил, — я оказался все-таки политически виновным, несмотря на свое очищение от всякой политики. Но я все же настаивал на своем и рассуждал, что лучше страдать невинно по ложному обвинению с чистой совестью пред Богом, пред людьми, перед самим собою, страдать за религию, за веру, за Бога и Церковь, чем за дела политические. И действительно, всякое политическое чувство у меня было как-то атрофировано. Я не питал почему-то никакой ненависти к власти, правда, Впору было только нести тяготу тюремного сидения. Над своими же собратьями-соузниками, искренне желавшими скорейшей гибели этой власти, я шутил, говоря им, что хотя за ними и нет никаких политических преступлений, но они страдают справедливо. Власть угадала их настроение и мысли, и посадила их за дело. Надо очиститься.

Привыкли жить с властью заодно. Попробуйте пожить без неё, как жили наши предки с татарами или греки с турками, а то ещё хуже, как первые христиане с нейронами и диоклетианами, за которых умели ещё и молиться. А мы вот оттали от истинного христианства и не имеем совсем духа и жизни наших отцов. Так рассуждал я. Однако вскоре отец Михаил убедился, что в советском безбожном государстве очиститься от политики невозможно, и что прежние принципы отношения к властям, даже к древним язычникам-гонителям христиан, неприемлемы по отношению к безбожной, вернее богоборной власти большевиков. Сколько ни очищайся от политики и как-нибудь безупречен в этом смысле, обвинения в контрреволюции не избежишь. Большевистская ложь, в которой запутались прежде всего обновленцы и которые много послужили, заключалась в том, что будто церковники преследуются не за веру, а за контрреволюцию. Но так как большевики самой программой своей заявляют, что никакой религии не признают и с нею борются, то попробуйте доказать, что идейной борьбе с религией не содействует физическое насилие над нею.

И обвинением в контрреволюции не есть просто способ борьбы с религией. Когда и как здесь очистишься от политики, если ты хочешь остаться религиозным человеком, то никогда и никак. Единственное условие очищения от контрреволюции, как и спасения от тюрьмы и всякого гонения, отказ от религии, от веры в Бога. Большевистское безбожие сознательно отвергает идею Бога как вредную. Если прежний, еще недавний атеист, сознавая хотя бы практическую полезность идеи Бога, говорил, если бы Бога не было, то его надо было бы выдумать, то большевик безбожник полагает, что если бы Бог и был, то его надо уничтожить. Большевики рассматривают религию как общий единый дух, борющегося с ними многочисленного тела, капитала. Если социалистическая идеология большевиков объединяет и двигает, то только христианская и вообще религиозная идеология также организовывает, объединяет, оживляет, убеждает, по-своему дисциплинирует и направляет людей. Противоположная большевикам духовная сила только в религии, поэтому они, ведя борьбу с религией, борются за душу человека, чтобы отвоевать у религии это поле.

И только две идеологии по-настоящему борются за власть над душой у человека, за обладание ею. Поэтому для себя большевики не отделяют религии от политики. Борьба с религией есть необходимая часть и является необходимым пунктом их программы. Только Дух Безбожий мог создать эту революцию, и только Безбожьих может строить большевистское социалистическое государство. Подчеркивая невозможность отделения религии от политики в безбожном государстве, отец Михаил признает тщетность своих усилий, когда он пытался защищать церковь и веру и при этом не быть политическим врагом советской власти и как-то ее признавать. Это было возможно по отношению к языческим и магометанским и вообще признающим Бога властям. У язычников и Магометана религия была связана с политикой и с общим строем государственной жизни, но всякая другая религия, в частности христианская, всегда находила среди них условия для своего существования, хотя и весьма трудные подчас. Власть иногда не терпела иноверных и преследовала их, а то и терпела и даже просила их молиться за себя.

И христиане терпели иноверную власть и отделяли политику от религии. Но естественно, что в государстве безбожном никаких условий существования ни для какой религии нет. Безбожие и вера в Бога взаимно исключают друг друга. Одна сторона должна вытеснить другую, вместе они не уживутся. В безбожном И богоборном государстве принципиально исключается бытие религии на земле. Борьба идет не на жизнь, а на смерть. Постепенно отец Михаил осознал, что сама мысль об отделении политики от религии в отношении большевиков неправильна, что за этим стоял очередной большевистский обман. Для себя безбожная власть ни в каком случае не различает политики от безбожия.

Безбожие её есть и политика, и политика её есть безбожие. А от нас хитро требует этого различения. Мы должны очиститься от политики ради того, чтобы она тем легче нас уничтожила. Вот каковы замыслы врага. Когда власть сочиняла статью закона возбуждения масс на религиозной почве против советской власти, то она знала, на что восставала и спешила охранить себя законом. Она будет бороться с религией, а ты не смей защищаться, отделяй политику от религии, изгоняй политику из своих убеждений, признавай только ее права, а от своих священных прав отказывайся. Нет, сознательно позволять власти обманывать себя нельзя. У меня остается право не признавать такую власть, ибо что значит признавать такую власть и подчиняться ей?

Не значит ли это содействовать ей в нашем уничтожении, стать изменником и предателем своей веры? Признание по существу безбожной власти не есть ли отказ от исповедания моей веры? Если я верую в Бога, то я противник этой власти. Если же я говорю, что я не против нее, то я за нее, отрекаюсь от борьбы против нее, я поддерживаю ее и борюсь против себя, против своей веры. Чем я тогда отличаюсь от безбожника, разве только на словах, а не на деле? Отказ от политики не только практически бесполезен, когда мы пытались приспособиться к советским условиям и спастись от обвинений в контрреволюции, но и принципиально неверен, неверен перед Богом и совестью, перед моим народом и русской историей. Ошибка патриарха и его отказ от своей прежней политики, то есть от единственно возможного отношения к богоборческой власти, была осознана в том числе и самим патриархам. Анафематствование большевиков и призыв к борьбе с ними были правильными, писал отец Михаил.

Правы были мои друзья-соузники, которые когда-то искренне желали скорейшего падения этой власти. Не чудовищно ли для верующего желать укрепления этой власти? Отказ от политики, а политичность оказались фантазией, несбыточной мечтой. Пытаясь очиститься от политики, приходит к выводу отец Михаил, мы попали в большевистские сети, до измены церкви, до предательства, до пособничества врагам в борьбе с нашей верой. Если не против большевистской власти, то за неё, на её поддержку должны были встать. И деятельность митрополита Сергия, доведшая до логического конца очищение от политики, наглядно это показала.