6. Соловецкий концлагерь ⧸⧸ Сщмч. Нектарий Трезвинский

Соловецкий концлагерь. Приговоренный к трём годам концлагеря, епископ Нектарий был отправлен на Соловки. 17 ноября 1925 года в Москву в отдел центральной регистрации поступило донесение из Вятки. Вятский губернский секретный отдел АГПУ сообщает, что Трезвинский Нектарий Константинович при отношении номер Отправлен этапным порядком в распоряжение управления Соловецким концлагерем Кемский пересыльный пункт. Содержать на уголовном режиме и числить за шестым секретным отделом ГПУ. Что означало эта отправка этапным порядком, можно представить по воспоминаниям очевидцев. Этап был частью наказания, недаром изможденные узники или их близкие при возможности старались ходатайствовать об избавлении от этапа и готовы были за свой счет ехать к месту ссылки. Но это было возможно и то в исключительных случаях только для осужденных к высылке, приговоренных к концлагерям этапировали немедленно под строгим конвоем.

Сначала их перегоняли из тюрьмы к поезду, либо пешком, либо перевозили в битком набитом грузовике, прозванном «Черный ворон». Что представляла собой такая перевозка, опять-таки известно по опыту узников. Отправленный на Соловки из Бутырской тюрьмы в июне 1925 года генерал Иван Матвеевич Зайцев писал, Скажу несколько слов об этом чудище. Это перевозочное средство для развозки арестантов по тюрьмам и подвалам ГПУ. Это шестицилиндровый грузовик, на котором поставлен сплошной кузов, в передней стенке кузова маленькое окошечко с железными прутьями накрест, в задней сплошная дверца. Кузов обит листовым железом и окрашен чёрный цвет. Отсюда и дано москвичами название ему Чёрный Ворон. Во время работы черный ворон быстро мчится по улицам Москвы, непрерывно подавая рычащие гудки.

Прохожие в ужасе шарахаются в стороны, посматривая с тяжелым состраданием на это чудище. Но сколько в нем несчастных жертв некоторые не знают. А в нем вот сколько. В нем две скамейки по сторонам, каждая при плотной посадке на 10-12 человек, Следовательно, всего на 20-24 человека. У чекистов другая нагрузка, 45 человек по следующему расчёту. На каждой скамейке другой ряд должен сесть на колени первому, упираясь друг к другу коленями, после чего никакого прохода нет, но отправители и нагрузчики дают надбавку в 5 человек. Как хотите, так и размещайтесь, хоть на головы садитесь. При каждой погрузке всегда происходят удручающие сцены.

Зайцев Иван Матвеевич, Соловки, Коммунистическая каторга или место пыток и смерти, Шанхай, Слово, 1931 год. Иван Матвеевич Зайцев обратил внимание на усиленную охрану, при которой происходила погрузка. Каждую партию заключенных, выведенных из тюрьмы, окружает сплошное кольцо конвоиров с заряженными винтовками на изготовку, за этой цепью еще несколько старших конвоиров с наганами в руках. Кроме того, улица перед тюрьмой забаррикадирована также сплошной вооруженной стражей. А за ней были видны толпы народа, в большинстве плачущие женщины и дети, пришедшие проститься со своими мужьями и отцами, но их не подпускали, не разрешали давать никаких знаков и возгласов, а потом еще и разгоняли конные милиционеры. Лицу незнакомому с тюремными порядками при новом коммунистическом режиме Незнающему также практических приемов органов ГПУ может показаться, смотря на такую суровую строгость и бдительность охраны, что отправляется партия каких-то техчайших государственных или уголовных преступников, готовых броситься на свою стражу. В действительности нет никакой надобности в применении такой строгости. В нашей, например, партии, за исключением необходимого числа шпаны, мелкие воришки, карманщики, хулиганы, остальные все каэры, другими словами люди ни в чем не виновные, в нашей партии были два архиепископа, три епископа и человек двенадцать прочего духовенства, религиозных культов.

Конвоиры вооруженные, как говорят до зубов, сплошным кольцом охраняют лиц, которые являются высшими представителями христианской церкви, другие духовными отцами верующих россиян всех народов и культов. Вот к ним ГПО относится с такой суровой подозрительностью, как бы причисляя их к опасным врагам государства и общества. Да, они враги, но враги не культурного, благонравного общества, а враги разрушителей основ нравственности, семейных и общественных взаимоотношений. Причем они враги не физические, а духовные, их оружие смирения, всепрощения, ангельской окротости доброта. Это такое оружие, которое все ваши усовершенствованные средства борьбы бессильны преодолеть и не преодолеют. Зайцев Иван Матвеевич, там же, страница 208-209. Воронки привозили партии заключенных на вокзал, где их опять-таки под конвоев, перегоняли к специальным вагонам где-нибудь на запасных путях, подальше от публики, куда и грузили. В то время использовали так называемые Столыпинские вагоны.

Это обыкновенный купированный вагон. Только из девяти купе, пять отведённые арестантом, и здесь, как всюду на архипелаге, половина идёт на обслугу. Отделены от коридора не сплошной перегородкой, а решёткой, обнажающей купе для просмотра. Окна коридорной стороны обычные, но в таких же косых решётках извне. А в арестантском купе окна нет, лишь маленький, тоже обрешоченный слепыш на уровне вторых полок. Вот без окон и кажется нам вагон как бы багажным. Дверь в купе раздвижная, железная рама тоже обрешеченная. По расчетам вольных инженеров в сталинском купе могут шестеро сидеть внизу, трое лежать на соседней полке, она соединена как сплошные нары и оставлен только вырез у двери для лаза вверх и вниз, и двое лежать на багажных полках вверху.

Норма в одиннадцать пассажиров редко соблюдалась, И часто заталкивали еще по нескольку человек, причем, как правило, всех в перемешку, и политических, и уголовников, и больных, и здоровых. Везли очень долго, с бесконечными остановками и стоянками на путях, с выгрузками и перегонами, в пересыльные тюрьмы и почти не обеспечивая заключенных едой. Соловецкие этапы формировали в Москве и Петербурге, в Бутырской тюрьме и в Крестах, соответственно. На эти два сборных пункта со всей страны сводили заключенных, откуда их уже отправляли поездами в Кемь. Точно неизвестно, куда был отправлен епископ Нектарий из Вятки. Вполне возможно, что его перевезли в Петербург, и тогда владыка мог опять попасть в знакомые ему кресты, а оттуда уже этапироваться дальше. Очень яркое описание такого этапа из крестов как раз в 1925 году оставил бывший морской офицер Императорского флота Борис Леонидович Сидерхольм, отправленный на Соловки в конце августа 1925 года. Несмотря на то, что ему не пришлось испытать перевозки на Воронках, Их партию перегоняли на Николаевский вокзал пешком, конечно, под конвоем и прицелом заряженных винтовок, но при этом без особых издевательств, более того, женщин и стариков даже посадили на телеге с вещами.

Но зато потом до Кеми везли трое суток в нечеловеческих условиях. Всю их партию в девяносто четыре человека затолкали в один вагон. Весь вагон был разделён вдоль железной решетчатой перегородкой, отстоявшей менее чем на метр от одной из вагонных стенок. Таким образом получался узкий коридор, в котором всё время находилось пять вооружённых часовых, сменявшихся каждые два часа. Всё пространство вагона позади решетки было разделено поперечными перегородками на ряд отделений. Нас разместили по 15-16 человек в каждом отделении, вместе с нашими вещами. Каждое отделение состояло из трех этажей, образуемых подъемными скамейками, так что на каждый этаж отделения пришлось по 4-5 человек с вещами. Ни сидеть, ни двигаться было немыслимо, можно было только лежать, и по требованию конвойных лежать нужно было головой к решетке, так как каждые полчаса конвойные при свете свечки считали наши головы.

Скамейки, разделявшие этажи, тесно соприкасались одна с другой, образуя сплошной помост, и мы лежали в каждом этаже совершенно вплотную друг к другу. Каждое изменение положения тела вызывало протест соседей. Со стороны решетки скамейка не доходила до нее на полтора фута, и благодаря этому промежутку можно было протискиваться в уборную, которая находилась в конце вагона, На той же стороне, что и наше отделение, то есть за решеткой. Уборная не закрывалась, и оттуда все время шел отвратительный запах. Протискиваться в уборную было чрезвычайно трудно, для лежащих на верхних двух этажах больных и стариков это было почти невозможно. Первую ночь путешествия я провёл настолько ужасно, что даже о секретке номер двадцать шесть я вспоминал, как о недосягаемом отныне блаженстве. Сжатый со всех сторон лежащими людьми, в пропитанном зловонием воздухе, я не мог ни на минуту добыться сном. Один из моих соседей, старый крестьянин, всё время кашлял мне прямо в лицо, и под утро у него пошла горлом кровь.

Клопоевши положительно атаковали нас, и от движения лежащих людей на верхних полках сыпались на лицо эти отвратительные насекомые и пыль. В довершение всего старый хромой священник, страдавший недержанием мочи, лежавший на верхней полке, не мог попасть в уборную, и благодаря щелям наверху мы ужасно страдали. Ко всему этому надо прибавить, что наши вещи были свалены тут же, и это еще более увеличивало тесноту и грязь. Многие прошли несколько этапных пересыльных тюрем, прежде чем попасть в Петербург. А эти тюрьмы всегда переполнены свыше нормы и кишат всевозможными насекомыми. С рассветом стало еще хуже. Темнота отчасти скрывала ужас окружающего, но при бледном свете занимавшегося северного осеннего утра моим глазам открылась неподдающаяся описанию картина человеческих страданий. Измученные бледные лица груды грязных разбросанных вещей, лужа крови от моего чахоточного соседа, плевки на полу и капающая сверху моча несчастного старика.

На мое заявление и просьбу куда-нибудь убрать старика-священника, страдавшего расстройством мочи и спускания, конвойный начальник смирил меня взглядом и сказал «Не ваше дело, не на прогулку едете. В других отделениях еще хуже, однако никто не жалуется». По-видимому, в других отделениях было действительно хуже, так как на рассвете, когда мы стояли на каком-то полустанке, в одном из отделений поднялся шум. Заключенные просили убрать труп только что скончавшегося их товарища, чахоточного татарина из Крыма. Шум все увеличивался, и началась перебранка с конвойным. Во время этой перебранки американский инженер Шевалье в состоянии истерики бился о решетку и что-то кричал. Начальник конвоя выстрелил в него и прострелил ему плечо. Только через 10 часов шевалье сделали перевязку, потом в кеми из-за начавшейся гангрены ему ампутировали руку.

Сидерхольм Борис Леонидович в разбойном стане. Три года в стране концессии и чеки. 1923-1926 год. Рига. 1934 год, страницы 231, 234, 237. У Сидерхольма в дороге были деньги, и на какой-то истанции ему удалось через конвойного купить несколько штук яиц, хлеба и свиного сала, и кое-как подкрепиться. Большинство же заключенных, по его словам, не имело ни денег, ни запасов провизии, так как почти все были взяты на этап неожиданно для них. Поэтому все они должны были довольствоваться в течение трехсуточного путешествия одним килограммом черного хлеба и тремя дрянными солеными рыбами, выданными в Петербурге перед отправлением из тюрьмы на этап.

Чувствуя себя разбитым, до последней степени Сидерхольм не мог представить, каково же было темы зузников, которых везли из дальних мест. «Когда мы приехали на станцию Кейм, все облегченно вздохнули, увы, настоящие страдания тут только начинались. На станции наш вагон отцепили, и мы стояли там около двух часов. Наконец, вагон тронулся, и мы поехали к месту расположения пересыльного лагеря, отстоящего от станции Кейм на 12 километров. В первый раз за трое суток нашего путешествия мы получили возможность вдохнуть свежий воздух и размять отекшие от неподвижного лежания члены. Нахрапывал осенний дождик, но было еще светло, так как в этой широте в это время солнце заходит около девяти часов вечера. Всех нас выстроили во фронт с вещами в руках. Потом было приказано погрузить вещи на подъехавшие две телеги и опять встать во фронт.

Инженеры-шевалье вынесли на руках и вместе с несколькими стариками положили на телегу. Еще раз нас всех пересчитали и, окруженные конвоем, мы двинулись по четыре человека в ряд. Пройдя каким-то унылым, типичным северным поселком, мы миновали громадные штабеля сложенных досок и минут через двадцать ходьбы подошли к пустынному месту, огороженному несколькими рядами колючей проволоки. На жёлтых деревянных воротах красовался советский герб, серп и молот, а под ним надпись «Особый пересыльный пункт управления соловецкими лагерями особого назначения», сокращённо «Услон». Мы вошли в открывшийся натяж ворота и пошли по широкому дощатому настилу, по обеим сторонам которого было расположено по шесть длинных дощатых одноэтажных бараков. Продолжал накрапывать мелкий дождь. За бараками виднелось серое, неприветливое море, скалы и чахлая растительность. Кемский пересыльный пункт был расположен на Поповом острове.

каменистом, совершенно лишённом деревья, фугрюмом островке, 3 км в длину и 2 км в ширину, соединённом с берегом, дамбой и мостом. На восточной стороне Попового острова находятся две пристани, Северная и Южная. Используется же только последняя. Попов и Соловецкие острова разделяют около 40 миль, 12 миль до Рымбаки и 28 миль от Рымбаки до Соловецких островов. Море между Поповым островом и Рымбаки зимой не замерзает, а между Рымбаки и Соловецкими островами замерзает. На Рымбаке находятся маяки и склады. Сам концлагерь на Поповом острове имеет вид прямоугольного, огороженного пространства приблизительно в 200 ярдов длиной и 150 шириной. Он стоит на болоте в юго-восточной части острова, а вокруг разбросаны груды камней.

Близость болота способствует распространению малярии, цинги и легочных заболеваний. На Соловках заключенные ужасно мучаются из-за отвратительных комаров, которые роятся на болоте, никому не давая покоя ни днем, ни ночью. Лагерь огорожен высоким проволочным забором. Вдоль него через определенные интервалы высятся часовые сторожки, вмещающие по восемь человек. Мальцагов Созерко Артаганович «Адский остров» Соловецкая тюрьма на далёком севере. Воспоминания соловецких узников 1923-1939 годы. Соловки. Спасопреображенский монастырь, 2013 год, том 1, страницы 391-393.

Этап Сидерхольма прибыл сюда в конце августа 1925 года. Едва лишь что изменилось спустя три месяца, когда привезли этап владыки Нектария. Разве что вместо унылого осеннего дождика их встречал пронизывающий ледяной ветер заснеженного моря и зимний мрак короткого дня. В конце ноября, начале декабря дневной свет в этих северных широтах представляет собой скорее сумерки, утренние и переходящие в вечерние. Так что те тоска и зима, которые по образному выражению Сидерхольма вошли ему в сердце, как у протопопа Аввакума, взглянувшего на сие печальные места, только многократно усугубились. Несколько десятков чекистов в кожаных куртках и фуражках с красными околышками встречали прибывшие партии заключенных. Первым делом заключенных подвергали обыску и обучали военному строю. Большинство арестантов, писал генерал Иван Матвеевич Зайцев, не имело, конечно, понятия о военных порядках, как люди штатские.

Особенно духовенство разных культов и уж подавно женщины. В числе их есть и старушки. Все должны стоять в строю и двигаться по командам. Размещены, например, так в строю стоят архиепископ, епископ, генерал, бывший губернатор, ксенз или пастор, а между ними или рядом с ними босые рваные сопливые шпанята, которые при том норовят что-нибудь украсть. За непорядок в строю могли сразу же подвергать избиению, а муштровали порой по нескольку часов, обучая маршировать, поворачиваться по командам и выкрикивать общее здра на приветствие начальникам. Такой собачий выкрик применен теперь в Красной Армии, заметил генерал Иван Матвеевич Зайцев, описывая прием их партии, в которой, как уже отмечалось, было немало духовенства. После пятичасового обыска их всех еще раз выстроили на панели и в течение часа учили здороваться. Согласованность при такой массе в 650 человек нам никак не удавалось, начальство свирепело.

Все время слышится гав-гав-гав, площадная брань. Бешеный, основа, командир полка охраны, обращается к владыке Глебу и епископу Воронежскому, стоящему рядом со мной. Ты, толстопузый, почему зажал губы и не отвечаешь? Бедные архипастери должны были лаять по собачьи и кричать «здра». С самого начала, при приеме, начальник лагеря объяснял вновь прибывшим заключенным что они сосланы за тяжкие преступления в лагере, который находится на военном положении, так что от них требуется безусловное повиновение и за малейший проступок следует строжайшее взыскание, включительно до расстрела. Таковое они редко тут же наглядно демонстрировали, как при приеме партии Сидерхольма, когда по доносу одного из заключенных чекистов Он этапировался вместе с другими арестантами и в пути получил от шпаны чайником по голове. Его обидчики были без особого промедления выявлены и увидены. Через полчаса всех заключенных вывели на берег моря и показали на три трупа с прострелянными головами, причем их лично застрелил сам пострадавший чекист заключенный.

«В этот момент всем стало ясно, что такое «услон», — пишет Сидерхольм. — Тут же, перед еще не остывшими трупами, под дождем у серого унылого моря, нас разбили на две группы и вывели на главную линейку лагеря, то есть на широкий деревянный помост, тянувшийся между бараками. Каждую группу окружили чекисты и конвойные солдаты, после чего всех нас вывели за ворота и повели через поселок. Минут через двадцать мы пришли на пристань, около которой стоял большой пароход. Нам приказали нагрузить его углем. Это была адская работа, так как мы в течение трех суток почти ничего не ели и почти не спали. Нагрузив несколько мешков, я упал и потерял сознание. Очнувшись, я увидел, что лежу на мешках из-под угля, и рядом со мной сидит молодой человек в кожаной куртке при револьвере.

Видя, что я пришел в сознание, чекист сказал, что старикашка сомлел, ну иди записывай мешки. Меня поставили у сходни, и я должен был считать проходивших мимо грузчиков с мешками. Часов около одиннадцати вечера, перед самым окончанием погрузки, потерял сознание бывший вице-губернатор Павел Иннокентиевич Попов. Он так и не очнулся, так как умер, не приходя в сознание. Со времени отъезда из Петербурга шли четвертые сутки, а в нашей партии было уже шесть покойников и один с простреленным плечом. Есть над чем задуматься. Мы вернулись в барах около двенадцати часов ночи, и как были, то есть в угольной пыли и грязи, повалились на нары и заснули. Клопы неистовствовали, и щелей стен немилосердно дуло.

В пять часов утра нас подняли. Кое-как я вымылся позади барака на скалах. Дул холодный пронизывающий ветер. Небо было серое, и эти вытянувшиеся в одну линию бараки среди болота и скал производили гнетущее впечатление. В половине шестого мы отправились в лагерную кухню за кипятком и черным хлебом. Деньги мои у меня отобрали при осмотре вещей и сказали, что внесут их на мой текущий счет. О получении книжки нечего было и думать, пока, так как мы были в состоянии морального карантина, то есть не имели ни минуты свободной. Едва напились мы кипятку с черным хлебом, как всех заключенных лагеря, выстроили на главной линейке для проверки.

Все заключенные лагеря разбиты на четыре роты. Как командиры рот, так и взводные командиры назначаются из среды заключенных, преимущественно чекистов. Если ротное начальство не чекисты, то это еще хуже, так как к ним предъявляются из штаба лагеря еще более строгие требования, чем к чекистам. И это, разумеется, отражается на рядовых заключенных. Проверка длится около 40 минут, и все это время надо стоять смирно, то есть абсолютно замерев на месте. Я думаю, что такой фронтовой дисциплины, какая царит в Услон, не было даже в гатчинских полках императора Павла. Сейчас же, после проверки всех заключенных, разводят по работам. Работы самые разнообразные, так как весь лагерь сам себя обслуживает.

На различных хозяйственных работах, в канцеляриях, На электрической станции работают преимущественно те заключенные, которые уже давно находятся в заключении и прошли моральный карантин. Период карантина для каждого заключенного различен от одного месяца до нескольких лет в зависимости от его социального происхождения, прошлой деятельности и характера преступления. Моральный карантин, который постоянно применялся в Соловецком лагере и в последующие годы с неослабевающей жестокостью, представлял собой каторжный труд по 12-16 часов в день, в адских условиях и на крайне скудном пайке. И это для едва державшихся на ногах людей после изнурительного этапа. На обед давали суп из картофеля и гнилой трески, ее запахом был пропитан весь лагерь. На ужин две ложки каши с подсолнечным маслом. Жилищные условия были также невообразимым издевательством над измученными людьми. В вонючих холодных бараках на деревянных нарах с клопами и другими насекомыми, порой опять-таки в ужасающей тесноте, когда в барак, рассчитанный на 120 человек, помещали по 500, на каждого человека было отмерено на нарах места шириной в 20 сантиметров, При этом еще где-то нужно было разместить и вещи.

Архиепископ Иларион Троицкий, увидевший весь ужас барачной обстановки и лагерную пищу, когда впервые прибыл в кемский лагерь, даже он жизнерадостный и бодрый по свидетельству отца Михаила Польского сказал, отсюда живыми мы не выйдем. И он в Соловецких лагерях пробыл шесть лет. но все же живым не вышел из своего заключения. У многих заключенных не было ни кружек, ни мисок, ни ложек. Они стояли толпами у дверей кухни, прося счастливых обладателей посуды взять в свои миски обед на их долю. Как пишет Борис Леонидович Сидорхолин. Я не успел опомниться, как мне в руку всунули два картонных кружочка, по которым выдается обед, И у меня духу не хватило отказать несчастным людям, не имевшим даже миски. У меня в руках был небольшой алюминиевый таз, в котором я мылся, так как мою миску украли еще в дороге.

Я набрал почти до краев вонючей похлебки к великому удовольствию моих случайных доверителей. Сидор Хольм, Борис Леонидович. Три года в разбойном стане, в стране концессий ищики. Страница 248. Сколько продолжался моральный карантин для владыки Нектария, неизвестно. Содерхольм и Зайцев провели в Кеми по двое суток и были перевезены на Соловецкий остров. Там их тоже ожидал моральный карантин, но об этом далее. Ко времени прибытия владыки Нектария в Кемь навигация была уже закрыта, и в кемском лагере ему пришлось пробыть всю зиму и весну.

На каких работах он был, в каких условиях, ничего не известно. Но осталось замечательное свидетельство о его участии в пасхальном богослужении 1926 года. К тому времени в Кемпском пункте было немало духовенцев, в том числе и архиереев. 15 апреля привезли архиепископа Илариона Троицкого. Впервые он был отправлен в Соловецкий лагерь еще в 1923 году. с конца декабря 1923 года содержался в Кемском пересыльном пункте с середины 1924 года на Соловецком острове. В конце лета 1925 года его увезли в Ярославскую тюрьму, а весной 1926 года опять отправили на Соловки. В Кемском пересыльном пункте они встретились с епископом Нектарием.

Об их общем молении на Пасху 1926 года написал в своих воспоминаниях священник Павел Чехранов. Подходила Пасха, людей нагнали в пункт видимо-невидимо. Вследствие весенней распутницы лесные разработки закончились и более тысячи человек возвращались обратно в лагерь. А весь лагерь рассчитан на 800 человек. Клуб закрылся и переделан под жилое помещение с нарами. В прочих бараках проходы замещены нарами, двойные нары переделаны в тройные в три этажа. Даже привилегированный канцелярский барак обращен в двойные нары. Вместо 60 человек стало в нем 120.

Кипятку сплошь и рядом не отпускалось, так как котлы под обед и ужин занимались, шла Пасха. И как хотелось, хотя и в такой затруднительной обстановке, совершить молитвенный обряд. Как это так, думал я, пусть даже и сейчас, когда просунутся, поговорить через толпу затруднительно, как не пропеть Христос в воскресе в пасхальную ночь. И я решил подготовить свою братью. Провел разговоры с благодушнейшим епископом Нектарием Трезвинским, епископом Митрофаном Гришиным, епископом Рафаилом Гумилевым и епископом Гавриилом Абалниковым. Последний не подозревал, какая ему писанка готовится. Из прочей братьи оповещены были отец Филонен, Шахматист постоянный, компаньон владыки Илариона, отец Аркадия Маракулин. Однако приглашенные разбились на две группы.

Только архиепископ Иларион и епископ Нектарий согласились на пасхальную службу в далеко не законченной пекарне, где только одни просветы были прорублены, ни дверей, ни окон. Остальное епископство порешило совершить службу в своем бараке на третьей полке под самым потолком по соседству с помещением ротного начальства. Но я решился пропеть пасхальную службу вне барака, дабы хотя бы в эти минуты не слышать мата. Сговорились. Настала Великая Суббота. Арестантские дворы-бараки, как сельди, были наполнены прибывшими из леса заготовок. Но нас постигло новое испытание. последовало распоряжение коменданта, ротным командирам, не допускать и намеков на церковную службу, и с восьми часов вечера не пускать из других рот.

С печалью сообщили мне епископы Митрофан и Гавриил это распоряжение. Однако я своему причту настаивал. Все же попытаемся в пекарне совершить службу. Епископ Нектарий сразу согласился, а епископ Иларион не хотя. Но все же Попросил разбудить двенадцать часов. В начале двенадцатого я отправился прежде всего в барак, где помещался владыка Нектарий. Двери были настиж открыты, и мне, быстро вошедшему, преградил дорогу дневальной. Не велено пускать никого из других род.

Я остановился в нерешительности. Однако владыка Нектарий был наготове. «Сейчас, сейчас», — сказал он мне. Я отправился к владыке Илариону. Войдя стремительно в барак, я направился мимо Дневального, который оказался несколько знакомым мне и расположенным. — Пожалуйста, поскорее делайте и уходите, не приказано. Я кивнул ему головою, подошел к владыке Лариону, который, растянувшись во весь свой великий рост, спал. Толкнул его в сапог, владыка приподнялся.

Пора, — сказал я ему шепотом, — весь барак спал. Я вышел. На линейке ожидал владыка Нектари. Присоединился и владыка Иларион, и мы гуськом тихо направились к задней стороне бараков, где за дорогой стоял остов, недоконченные пекарни с отверстиями для окон и дверей. Мы условились не сразу, а поодиночке прошмыгнуть, и когда оказались внутри здания, то выбрали стену, более укрывавшую нас от взоров, проходящих по дорожке. Мы плотнее прижались к ней, слева владыка Нектарий, посередине владыка Илариона, я справа. — Начинайте, — проговорил Владыка Нектарий. — Утренню?

— спросил Владыка Иларион. — Нет, всё по порядку с полуночи, — отвечал Владыка Нектарий. Благословен Бог наш тихо произнес Владыка Иларион. Мы стали петь полуночницу, волною морскою запели мы, и странно-странно отзывались в наших сердцах эти, с захватывающим мотивом слова, гонителя-мучителя под землею с крыша. И вся трагедия преследующего фараона, особенно в этой обстановке, чувствовалась нашими сердцами как никогда остро. Белое море с белым ледяным покровом, балки для пола, на которых мы стояли, как на клиросе, страх быть замеченными надзором, и все же сердце дышало радостью, что пасхальная служба все же совершается нами вопреки строгому приказу коменданта. Пропели полуночную. Архиепископ Иларион благословил за утренню «Да воскреснет Бог и расточатся вразьи Его», — мне сказала, прошептал, всматриваясь в ночную мглу владыка Иларион.

Мы запели «Христос в воскресе». «Плакать или смеяться от радости», — думал я, — и так хотелось нажать голосом чудные Ирмосы. Но осторожность руководила нами, закончили утренню. «Христос в воскресе», — сказал владыка Иларион, — и мы все трое облобызались. Владыка Иларион сделал отпуск и ушел в барак. Епископ Нектарий пожелал и часы с обедницей совершить, и мы совершили вдвоем. Только я был за предстоятеля, Владыка Нектарий за псаломщика, так он сам пожелал, ибо знал все песнопения, равные чтения апостоловец наизусть. Днём, по случаю праздника, я пригласил Владыку Иллариону на кофе в свой барах, но пили его в комнате канцелярии хозяйственной части, пустующей по случаю праздника.

Владыка удивился моей смелости и изобретательности. Кофе с халвой, с кусочками кулича, который был прислан кемпским духовенством для всех нас. — А пили вы кофе по-венски? — спросил меня Владыка и, смеясь, рассказал, как это делается. На другой день службу совершили мы с владыкой Нектарией вдвоем, ходя по дорожке. И этот день также казался мне праздничным, как и первый с богослужением. Пасха 1926 года была поздней, 19 апреля по старому, то есть 2 мая по новому. Вероятно, и весна была поздней, и навигация могла открыться позднее обычного, она и так открывалась не раньше мая.

По-видимому, с первым же рейсом владыки были доставлены на главный Соловецкий остров, так как 27 мая по старому, 7 июня по новому стилю, они уже принимали участие в составлении знаменитой записки Соловецких узников. Подверглись ли они моральному карантину здесь? Вполне возможно. В воспоминаниях отца Михаила Польского, прибывшего на Соловецкий остров в июне 1924 года о карантине нет упоминания. Духовенство его партии, хотя и занято было на тяжелых работах по прокладке железной дороги, размещено было сразу в шестой роте, в бывших монашеских кельях. В кельях для одного монаха По восемь, двенадцать и четырнадцать человек на складных деревянных кроватях для каждого, так тесно, что едва можно было пробраться между ними. Но все были несказанно рады такому размещению, как самому лучшему месту в концлагере, среди своих и не в бараке. В 1925 году духовенство, очевидно, уже не избегала карантина.

Иван Матвеевич Зайцев упоминает измученных архиереев его партии, которые наряду со всеми были, по выражению чекистов, взяты в оборот, то есть их всех поместили в карантинной роте в главном соборе и гоняли на разные работы с короткими перерывами в течение двух суток. Так они пробыли на работе 36 часов лишь с тремя перерывами, по два часа каждый, абсолютно без сна и совершенно голодные. В довершение всех мучений уголовники обворовали всех, и особенно пострадало духовенство. Однако по прохождению этих мытарств духовенство все-таки попадало в шестую роту, и с 1925 года назначалось не на общие работы, а сторожами в лесничество и в коптерке заведовать продуктами. До этого работавшие коптерщиками уголовники растаскивали все продукты и, несмотря на жестокие расправы с проворовавшимися, ничего нельзя было поделать. Попробовали назначать чекистов или бывших сексотов, результат был тот же. Это надоело Эйхманцу, и практичный латыш решил сдать все дело внутреннего снабжения лагерей корпоративно духовенству, до того рассеянному по самым тяжелым уголовным ротам и не допускавшемуся к сравнительно легким работам. Духовенство приняло предложение, епископы стали к весам, за складские прилавки дяконы пошли месить тесто, престарелые в сторожа кражи прекратились.

«Если в последние годы моего пребывания на Соловках духовенство заняло как бы привилегированное положение по отбытии принудительных работ, — писал Иван Зайцев, — то это не ради его самого Илихсана, а потому что духовенство оказалось самым честным, аккуратным, добросовестным и исполнительным из всех других заключенных Соловчан. Как не тяжело было Соловецкой администрации ищекистов признаться, что те, кого они презрительно называли дармоедами, обманщиками и эксплуататорами народа и прочее, оказались самыми безупречными людьми, но делать было нечего, сама жизнь принудила администрацию к этому. Куда попал епископ Нектарий неизвестно. В сборнике «Новые мученики российские» лишь упоминается, что он рыбачил, однако точных данных об этом нет. Рыбными промыслами заключенные занимались в отдаленных скетах под руководством нескольких соловецких монахов, оставленных на острове после закрытия монастыря для поддержания соловецкого хозяйства, которое силами заключенных не могли наладить без специалистов. Кроме рыболовных тонней работали электростанция, кожевины, чугунно-литейные, кирпичные заводы, верфи по постройке лодок и барж, различные мастерские. Рыбу, знаменитую соловецкую сельскую и треску, как и прежде, ловили в больших количествах. Ничтожная часть этих уловов шла на кухню лагеря, а все главным образом отправлялось в Москву, засоленное в бочках.

Промысловые артели получали продовольствие натурой, имели своего кашевара и, конечно, не стеснялись пользоваться в нужном количестве пойманной рыбой. В побережных скитах, где жили эти артели, помещение было также несравнимо лучше, чем в церквах Кремля. При рыбных артелях постоянно находилась вооруженная охрана, но жилось там легче и сытнее, и гораздо свободнее, и попасть заключенному в такую артель было большим счастьем. Отец Михаил Польский работал на рыбных промыслах летом 1926 года вместе с архиепископом Иларионом Троицким, еще двумя епископами и несколькими священниками, с кем именно он не указал. На фотографии из восьми заключенных, все очевидно духовного звания, за починкой сетей известны только архиепископ Иларион и епископ Игнатий Садковский. Вполне возможно, что состав артели мог меняться. Отец Михаил писал, что они работали на филимоновой тонне в семи верстах от Кремля на берегу одного заливчика Белого моря. Так, 7 июня 1926 года он шел туда по лесной дороге из Кремля после обсуждения проекта знаменитой декларации Соловецких узников.

Этот документ, выразивший особое мнение заключенных-архиереев, в Соловецком концлагере по одному из самых насущных для Церкви в то время вопросов заслуживает особого внимания.