300. Об этом канале (2024.03.31)

Сегодня у нас трехсотый выпуск нашей передачи, мы позволим себе необычный жест, а именно поговорим не по делу, а о самой этой передаче, о самом этом канале, зачем он возник. Когда-то он выходил по другим дням поначалу, потом выяснилось, что по воскресеньям удобнее, стало его для себя называть в фейсбуке «Монашество по воскресеньям», но, конечно, основное его название — «Монашество после катакомбной церкви». Катакомбная церковь — это явление историческое, сейчас, по крайней мере, пока таких условий, чтобы надо было именно в катакомбы прямо уходить, нет, и сложности есть, но не такого уровня, и поэтому всё-таки пока что после катакомбной церкви, а монашество и до, и после, и во время катакомбной церкви всегда одно и то же, и просто всё время возникают вопросы, как этого одного и того же держаться. А почему именно монашество, почему именно оно выбрано? Это, вообще говоря, задача стояла такая. Вот у нас есть церковь, есть церковное учение, и можно посмотреть на это, и это покажется безбрежным. Сколько хватает горизонта, вот всё будет занято. Как об этом рассказать?

Ну, строго говоря, никак. Но есть способы. И один из них – найти такое малое, чтобы по нему чувствовалось вот это большое и огромное. И таким является аскетика. Я это понял как-то для себя, что именно через аскетику надо показывать, и самому, главное, узнавать православие ещё давно. Во-первых, в два этапа. Первый этап, когда я сам уверовал в православие, я всё-таки уверовал именно в православие святых отцов, монахов, которые учили все эти аскетики и так далее. И просто остальное для меня неубедительно.

Для меня не было никогда убедительным православие, хотя было симпатичным православие как религия русского народа. Ну, я был атеистом, это мне было симпатично, но я от этого не переставал быть атеистом. Вот. И также какого-нибудь другого народа, например, греческого, который мне тоже очень симпатично было и есть. Но, тем не менее, так к православию прийти нельзя, как религия. Или также попытки быть каким-то хорошим человеком, гуманистом, и при этом всё-таки держаться Евангелия, который, вообще-то, как текст, если его читать без купюр, довольно-таки негуманно. Ну, вот как-то так всё перетолковать. Это вот такая поэтика византийской литературы получится.

Вот я этого не верил, совершенно не интересовался, поэтому для меня это было важно лично. А потом я столкнулся, спустя уже довольно много лет, в конце 90-х годов, с проблемой, как вот объяснить, почему важно истинное православие, чем оно отличается от неистиного, как это вот может быть. К тому времени я был в зарубежной церкви, уже насмотрелся много вот этого нашего зарубежнического быта, который, кстати, сейчас уже тоже стала историей, потому что той зарубежной церкви на территории бывшего Российского Советского Союза, которая была в 90-е годы, уже совсем теперь нет. Жалеть особенно ни о чем, туда и дорога. Но, по крайней мере, можно было посмотреть очень много разных людей, которые говорили, что надо быть истинным, а не неистинным. Но они, конечно, говорили о ересе-сергианство, о ересе-екуменизме, но кто попроще, еще говорили, что кого-то надо бить. Не буду говорить, кого. А все это, по-своему, мило или не очень мило, но только непонятно, как оттуда будет религия.

Даже если мы поверим, а поверить вообще-то надо, что православие – это не ересе-екуменизм, не ерес-сергианство, то мы решительно ничего не узнаем, что же это такое. И самое плохое в этом деле, что очень многие из тех, кто тогда был в зарубежной церкви, они очень хорошо усвоили, что православие – это не сергианство, не экуменизм, и больше они ничего не усвоили. Поэтому дальше они пришли к выводу, что православия нет вообще на свете. И все это дело просто бросили. Потому что, что они видели вокруг, это было или православие, или экуменизм, или сергианство, или просто какой-то дурдом. Это тоже вряд ли православие. Но, в общем-то, их можно пожалеть и понять. А если мы все-таки считаем, что православие есть, то надо его как-то определять.

И вот понятно, что если определять его через догматику, то определить-то его можно, но мало кто поймет. И тот, кто определяет, сам может не очень понять. Потому что догматика у нас в православии, она такая, что она не только отвечает на вопрос «что?», но она отвечает на вопрос «как?». Этот вопрос для неё инструментальный, как познавать догматику, он важнее. А вопрос «как?» – это аскетика. То есть мы должны, если мы верим в православие, мы прежде всего веруем в свидетелей православия. Наша вера – это вера, скажем, Григория Паламы, но заодно Антония Великого, Фёдора Студита, Максима Исповедника. Вот из таких вот относительно недавних людей.

Или более недавних, скажем, Иоанна Кронштадтского. Поэтому прежде всего, чтобы понять, в чём состояла их вера, если мы верим их свидетельству, мы должны понять, как они жили, и стремиться этому подражать. Если мы будем, так сказать, на миллион километров отставать от них, но при этом находиться на их пути, то ничего страшного, потому что по отношению к Богу миллион километров – это ничто. По отношению к человеку любая дистанция непроходима без Бога. Поэтому главное не то, насколько мы отстаём, хотя, конечно, надо стараться догонять, а то, на каком мы пути вообще. Поэтому получается, что аскетика главная. И когда в конце 90-х годов мне также было желательно написать какую-нибудь небольшую книжку про то, чем истинное православие отличается от всех других сортов православия, я с удивлением обнаружил, что не надо писать ни про экуминизм, ни про сиргианство, хотя всё это, конечно, настоящие ереси, и православие отличается тем, что к ним не причастно. А надо писать про аскетику, потому что непонимание аскетики ведёт ко всякой дикости.

Для кого-то оно ведёт к тому, что православие удовлетворяет возможность ходить на какие-то службы приятные, тогда зачем истинное православие? На самом деле, для потребностей этих людей, которые они считают религиозными, сойдёт и неистинное. И даже лучше пусть они ходят в МП, пока у них такие потребности, чтобы не создавать московскую патриархию, чтобы не создавать нагрузки на и без того слабые приходы истинной церкви. А потом, когда прочёхываются, если прочёхываются и подумают, что этого мало, так пусть приходят, конечно. Это замечательно. Но аскетика, она ведь такая, нигде нельзя преклонить главы. То есть никакая обстановка, страна, народ, приход даже, размеренная церковная жизнь, если тебе повезло и считаешь это благо, если тебе это благо досталось, оно не всем достаётся. Они всё равно тебя не делают православным.

И более того, ты православный, поскольку ты им не принадлежишь. Ты один перед Богом всегда. В этом смысле православие всегда монашеское. У мирян какие-то другие формы жизни, нежели у монахов, есть свои отличия, но принцип один и тот же – православие для всех только одно. Поэтому, конечно, говоря о монашестве, мы говорим о православии в неразбавленном виде. Но другое дело, что цель наших вот этих бесед, помимо этого, она более техническая. То есть людям, которые стали монахами, или которые хотят стать монахами, а ещё не стали, как им решать технические вопросы, которыми они сталкиваются. Это да, это важно.

Потому что будет церковь или нет, это зависит на земле. Это зависит только от одного – будет ли сохраняться монашество. Будет церковь. Никогда не было такого, чтобы в церкви не было монашества. Я напомню, что оно ещё в Ветхозаветской церкви было. Сейчас не буду повторять то, что было, но это так. И никогда не будет церкви, чтобы в ней не было монашества. Просто формы монашества могут меняться.

Они раньше менялись, может быть, и дальше будут меняться. Мы об этом примерно и говорим, как в разных формах, возможно, монашество. Поэтому тема всех наших бесед стратегическая, она всегда одна. Как нам удержаться в православии?