3. Гнев владыки Антония ⧸⧸ Антоний Булатович. Моя борьба…

Глава 3. Из изложенного мной истинного описания моей деятельности на фоне от февраля до конца июля 1912 года читатель может убедиться в том, как извращено это в описании отца Климента. который говорит, будто я по советам лапотников составлял брошюрки и листки и раздавал их афонитам, и моими тенденциозными сочинениями подорвал веру простецов в рецензию Хрисанфа, которую, между прочим, я прочел только два года спустя после того, когда ее прочли и осудили февролитские простецы. За ним, говорит отец Клемент, двинулась простодушная, за немногими исключениями невежественная толпа, готова идти за ним, то есть за мной, всюду без отчета. И ввиду этого игумен решил принять мира против пропаганды Булатовича. О том, сколько вымышлено это объяснение отцом Клементом, возбигнутого отцом иронием против меня гонения, видно из слов самого отца Клемента, сказанных через одну страницу ниже. что несмотря на мою агитаторскую якобы деятельность и несмотря на действия каких-то моих агентов который якобы вербовал для меня сторонников, несмотря на какие-то мои прокламации, всё-таки в скиту было всё спокойно. И я сторонников не имел, за исключением одного или двух десятков, включённых мною в ересь.

Если это так, то спрашивается, откуда взялась та толпа, которая была готова идти за мною всюду безотчётно, куда бы я её не повёл. И где же было то влияние моей проповеди, которое якобы заставило отца Иеронима прибегнуть к репрессивным против меня мерам? Но читатель видел, что в то время в течение двух месяцев я просидел больной, заключённый, уединённый в тёмной кельи. и что за это время я только написал статью, которая была напечатана с благословения Игумена из разрешения цензуры журнале СКИТА и напечатал отдельную брошюрку опять-таки с разрешения духовной цензуры из благословения Игумена уже гораздо позже я написал более крупное исследование по этому вопросу в 190 страниц это тенденциозное сочинение так его называет Отец Кремен было закончено мною только 23 июля, а 21 июля я был уже вынужден покинуть скит. Следовательно, как могло это сочинение успеть за два дня подорвать веру в рецензию Хрисанфа и оказать такое вредное действие на Святую Гору, которое вынудило бы игумена Иеронима принять против меня особо решительные меры и оправдало их? Но из кого же состояла та толпа одиномышленников, которая готова была идти за мной всюду, куда я не поведу ее? Я уже говорил о том, что мало я имел общения на Афоне, и в этот период времени меня посещало весьма мало лиц. Так, из пивоицев я познакомился только с пятью человеками, из коих только схемонах Эреней приходил ко мне раза четыре за эти два месяца, и другой ромонах Феодорит раза три или четыре, остальных я видал всего по разу.

Из братьев Андреевского скита меня тоже очень мало кто посещал. Посещал чаще других, но не мой сторонник, а мой противник, имя Борис Ермонах Меркурий, с которым мы вступали в спор. Посещали меня ради духовной нужды некоторые иноки, но с ними беседы о имени Господнем я не имел. Чаще всего посещал меня монах Иов Пантелеймонского монастыря, ревнитель имени Господня, весьма начитанный в святосельских творениях, и он именно приносил мне выписки из святых отцов, которые находились им самим или которые пересылали через него мне другие иноки. Итак, причина, приводимая отцом Климентом в оправдании отца Иеронима за удаление им меня из скита, вымышлена. На самом же деле истинная причина была не та. Виновниками репрессии в Андреевском скиту против исповедной имени Господня, которые начались с действий против меня, Оказались те же лица, которые были виновниками репрессии, начатых еще раньше Игоном Мессоилом против февроидцев. Появление первых моих двух статей в защиту имени Господня весьма встревожило афонских имяборцев, ибо они доселе имели противниками своими только лапотников и мужиков февроидских.

которых можно было безответно высмеивать, и мнение которых можно было без всякого стеснения уродовать, приписывая им ради вязчего осуждения самое грубое обожествление имени Иисус, которое, по словам имя борца, февраицы возводили на степень четвертой ипостаси. Но теперь они увидели во мне нового, более серьёзного противника. И не лапотника, а противника, столь же образованного, как и они сами. Конечно, мои статьи сделались известными инокам февоитским, и другим ревнителям имени Господня. И это событие их весьма утешило в их скорби. Хотя в этих статьях мною о книге Отца Илариона совсем не упоминалось, а только защищалось выражение «Имя Божие – Сам Бог», Но отец Агафадор и Алексей увидели нежелательное для них вмешательство в спор и стали предпринимать меры к тому, чтобы заградить мое уста. С этой целью стал все чаще и чаще посещать наш скит отец Алексей Киреевский и другие интеллигенты. Причем отец Алексей от имени Агафадора и гумена Месаила передавал отцу Иерониму требования, дабы тот запретил мне писать об имени Божьем, а также принимать и беседовать с фивоитцами, ибо это только усугубляет якобы дерзости фивоитцев по отношению к отцу Алексею Киреевскому.

Эти утверждения были ложны, ибо никаких дерзостей февролитца против отца Алексея не проявляли, если таковыми не считать то, что они уходили с его богослужения и не желали принимать от него благословения. Да и какая могла быть речь о дерзостях, когда за отказ служить вместе с ним предстояло быть отлученным от святого причастия на целых три года? Однако эти воздействия Пантелеймонского монастыря и афонских интеллигентов не имели до времени желанного действия на игумена Иронима. И он простодушно сам сообщил мне обо всем этом и говорил. Я не понимаю, чего они так вооружились против книги отца Илариона. Однажды после подобного посещения отца Алексея отец Ироним пришел ко мне и сообщил, что он Звал отца Алексея самого зайти побеседовать со мной, но тот отказался и поспешил уехать. Наконец, 10 июля отец Алексей снова прибыл в Скид, но уже не с поручением Агафадора, а с письмом. Ей по поручению архиепископа Антония Храповитского передал отцу Иерониму, что Волынский, владыка, разгневан, как на меня, за то, что я дерзнул послать ему упомянутое выше открытое письмо, которое он нашел столь дерзким, что занес его свой памятный журнал, то есть, иначе говоря, обещал при случае припомнить это и отомстить за сие.

Так весьма разневан и на отца Иеронима за то, что тот допускает своим скиту проявлять мне такую деятельность. И потому Отец Алексей снова предъявил Отцу Иерониму категорическое требование, дабы тот запретил мне что-либо писать о имени Божием и принимать пустынников и воинских. Иеронима уже и до того запугивали Андриевские полуинтеллигенты Клемент и Меркурий тем, что архиепископ Антони явно поддерживает мнение Хрисанта и Алексея. что он будет, несомненно, митрополитом и, может быть, и патриархом. И тогда припомнят Андреевскому Скиту, что в нем осмеливались выражать несогласные с ним мнения, и в отместку за это отымят у Скита его подворье в Петрограде и в Одессе. Услышав ныне новую угрозу и требования отца Алексея, отца Иероним совершенно растерялся, и, как передавали очевидцы, даже заплакал и обещался все требования точности исполнить. Отца Алексея, как посланца архиепископа Антония, он принял с особым почетом, поставил его рядом с собой на Всенощный и отпустил с обещанием немедленно же исполнить все требуемое. 21 июля был канун бдения, 22 воскресенье – праздник, а 23 июля он послал за мной, но я не мог прийти к нему в этот день и пришёл 24.

Приняв меня необыкновенно сурово, он объявил мне гнев владыки Антония по поводу моего письма к нему, укорял меня за мою дерзость возражать архиепископу Антонию, доктору богословия и первостепенному российскому иерарху. Говорил со мной грубо и сказал, что строго запрещает мне как принимать фивоицев, так и что-либо писать о имени Божьем под угрозой запрещения мне священнослужения. Но я не мог соизволить на такое насилие над моей духовной свободой и отказался исполнить его требования, чем весьма разгневал его. Ну так нет тебе больше богословения служить. Я кротко выслушал эти слова, зная прежнее мнение отца Иеронима о имени Господнем, и весьма сожалел о том, как его вдруг успел отравить отец Алексей, но все-таки думал, что эта отрава еще исцелима. Собой захватил я как раз только что законченную Апологию и, вручая её отцу Иерониму, сказал, «Батюшка, прежде нежели так решать, вы сначала прочтите, что говорят святые отцы о сём. Нам надо служиться Святого Евангелия, святых отцов и таких благодатных пастырей, как отец Ангарштадский, а не архиепископа Антония, если он противоречит им». Иероним взял Апологию, обещался прочесть её.

При этом он взял назад свое запрещение, разрешив мне служить на следующий день. Но на следующий день он меня снова призвал и, грубо указывая на апологию, сказал, «Тут у тебя целый салат написан». Салатом он, очевидно, назвал апологию по обилию в ней разнообразных свидетельств Святого Писания Святых Отец. Странно было слышать из уст монаха такое неблаговейное название святатических евангельских текстов. Но я спросил Игумена, что же он нашел в этом салате, не согласного с учением Святой Церкви. Игумен не сумел мне на это ответить и послал за отцом Климентом, чтобы тот указал мне места моей апологии, которая не согласна с учением церкви. Очевидно, игумен не прочел апологию, как кто обещал сделать, но поручил прочитать ее и высказать суждение о ней отцу Клименту. Климент открыл апологию и показал мне текст.

Глаголы, я же аз глаголух вам, дух и живот в суть. И спросил, по какому праву написал я эти слова с большой буквы, когда в Евангелии они стоят с маленькой, и по какому праву я обожествляю слова Господня? На это я ответил, что в Евангелии вообще по-гречески и славянски всё написано с маленькой буквы, кроме заглавных слов и после точки. И что по смыслу, раз глаголы Божия суть дух и жизнь, то из этого следует само собой, что они не могут быть тварью, и что сам Господь свидетельствует этим, что они суть Его божественной деятельности. Но Игумен прервал наш богословский спор и грубо сказал, «Ну, одним словом, я тебе приказываю немедленно сжечь эту книгу и не сметь больше принимать пустынников и воинских». Тогда я сказал, что не могу этого требования исполнить, и в ответ на что Игумен объявил мне, что запрещает мне священнослужение. Но тогда я сказал, Ваше Высокопреподобие, я целью больше не Ваш послушник, а Вы не мой игумен, и прошу Вас отпустить меня на все четыре стороны. Это заявление вывело Игумена окончательно из себя, и он разразился бранными словами «свинья» и тому подобное.

Но я ни слова не ответил больше, сделал земной поклон перед святыми иконами, приложился к ним, сделал земной поклон Игумену, как то полагалось обычно, но не взял богословение, сказав «простите», ушел и немедленно же в хозяйственном управлении скита попросил дать мне вьючных молов, для перевозки моих вещей на келью Благовещения, куда меня с любовью принял мастита-старец Отец Парфений. Обо всех этих событиях Отец Кремент, который не только был свидетелем, но и деятельным участником совершенно умалчивает и даже возводит на меня такую грубую клевету, будто я, уходя, говорил братьям, что ухожу потому, что игумен не признает Иисуса Богом. Считаю долгом опровергнуть и эту ложь, ибо единственные два лица, которые видели меня, уходившим из Кита в то время, когда грузили мулов около моей калиевы, Были эконом и один иродьякон, которым на их вопрос объяснить причину раздора с игуменом я сказал, что виной был спор за имя Божие и воздействие на отца Иеронима Алексея Киреевского и архиепископа Антония, причем сообщил им о содержании того открытого письма, которое я послал архиепископу Антонию и дал им копию с него. Далее в своём повествовании Отец Кремент говорит о том, будто я, 13 августа, взяв мои документы, дал такую расписку. Иисус Христос. «Симу достоверяю, что документы из Андреевского скита я получил, и вообще никаких претензий к скиту Андреевскому не имею. Ухожу, ибо так Богу угодно». «Аще же угодно будет Господу Богу, дабы возвратился вместо своего послежения, то не отрицающ, аще братья и гумен с любою согласятся».

Иерусалим Антоний Болотович, 13 августа 1913 года. Эту расписку я действительно дал, но не тогда, когда брал документы, а две недели спустя, ибо тогда, когда я взял документы, то я дал записку совершенно другого содержания, который умалчивает этот скриминт, умалчивает также о том, что побудило меня дать новую расписку, приводимую им. Дело происходило так. Через несколько дней после моего ухода я пришел в хозяйственное правление и, взяв мои документы, дал расписку о том, что получил их обратно и ухожу из Кита вследствие несогласия моего во мнениях о имени Господнем, Сыгуменом Ирониум, который отрицает божественное достоинство и божественную силу имени Господня. На этом мои отношения с Андреевским скетом закончились, но через несколько дней после этого прибыл на Афон векарный епископ Московской епархии Трифон Туркистанов. Он принадлежал к почитательным книге отца Илариона и с мнением о ней архиепископ Антоний отнюдь не соглашался. Ему сделались известными преследования ради неё иноков фивоидцев, а также выходки отца Алексея Киреевского, вызвавшие крайнее обострение отношений фивоиде, и он открыто выразил своё неодобрение отцу Алексею и советовал Игумену хотя на время удалить отца Алексея со Святой горы ради успокоения братьев. Также неодобрительно отнёсся он, как говорят, и к Игумену Иерониму, что и заставило последнего 13 августа совершенно неожиданно для меня прийти ко мне в сопровождении одного монаха на Благовещенскую келью со смиренной просьбой простить его.

Сделав мне в присутствии отца Парфения еще двух-трех лиц земной поклон и получив такой же в ответ, он просил не вменить ему его невежество и неразумия и грубости, простить и помириться с ним, и предлагал мне, если это мне угодно, немедленно же возвратиться обратно в Скид. Мы с ним облобызались и помирились, но относительно возвращения в Скид я ответил, что пока еще поживу у отца Парфения. Тогда отец Иероним обратился ко мне с просьбой, чтобы я уничтожил прежнюю мою расписку и дал бы ему другую, без упоминания о споре за имя Господне, что я немедленно исполнил и написал другую записку. Спрашивается, если бы я был таковым, каковым меня выставляют печатями борцы, и в числе их отец Климент, отец Денаси и другие, то есть пропагандистом, коварным злоумышленником, подготавлявшим бунты в Пантелимовском и в Андреевском монастырях, Искателем обогащения, каким меня объявил с думской трибуны епископ Анатолий, или ещё хуже, мерзавцем, как меня называл архиепископ Антоний в своём письме к игумену Иерониму, напечатанном в книжке, изданной потом игуменом Иеронимом, в которой архиепископ Антоний говорит, что он меня давно знает. Но на самом деле мы и досили друг друга в глаза никогда не видели. и не знаем прошлого друг друга. И так спрашивается, если бы я был на самом деле таковым, каковым выставляет меня имя борцы, понося мне ради открытой защиты мною имени Господня, чтобы с охуждением защитника религиозного убеждения охулить в глазах общественного мнения и защищаемое им исповедание, Если бы всё это было так, то дал бы ли бы я по своему собственному побуждению такую расписку, отказался ли бы я от предложения возвратиться в СКИД? Разве возвращение с почётом в скит, откуда я был с поношением удалён, не открывало мне двери к ещё более широкой пропаганде и ко всяким интригам среди братьев против игумена, если бы я имел, как в том заподозревает меня архиепископ Никон, намерение захватить власть и самому сделаться игуменом.

Если бы я был коварным интриганом, то неужели я так легко отказался бы от случая использовать грубость и ошибку Иронима, которую он сделал, удалив меня из Китая? Если бы я был злобен и имел вражду против него, Не старался ли бы я перед властями принести жалобу на несправедливость и ранимо искать отместки? Если бы я страдал сребролюбием, то оставил либо я в скиту все крупные суммы, которые присылали на мое имя Матушка и которыми я не пользовался, и все драгоценные пожертвования, которые я сделал в скит. Итак, эта одна расписка для внимательного читателя должна ясно показать, сколько противоположен дух мой тому духу, который приписывают мне мои противники.