188. Примеры применения догматики в жизни

Задают вопрос, понятный, но трудный, в продолжение предыдущего. Какие можно привести примеры, когда какие-то догматы, например, христологические, ну или такие, казалось бы, отвлеченные догматы, связаны с делом нашего спасения? Ну, если читать Симеона Нового Богослова или Макария Египетского, я вот о них упоминал в прошлый раз, поэтому я сейчас повторю эти имена, но, конечно, можно другие назвать, то мы там видим, насколько все связано с христологическим догматом. Просто то, что они пишут, оно работает при условии того, что христологический догмат, как они его понимают, правильный. И в чем особенность? В чем здесь отличие от нестериан и монофизитов сразу? Разумеется, не в самих словах, потому что мы знаем, что в монофизитской терминологии тоже можно выразить «православие», и пользовался Кирилл Александрийский. Дело, конечно, не в терминологии, а в сути понятий, и в сути учения.

И вот о чем говорит наша аскетика? О том, что мы становимся во Христе частью тела Христова, то есть само воплощение Христова, оно не ограничивается каким-то Иисусом, как бы не понимать этого Иисуса, а оно продолжается во всех верных. Именно через то, что в нас, конкретно в меня будет продолжаться воплощение Христова, вот через это я и спасаюсь, и в этом только и больше ни в чем смысл всей моей христианской жизни. То есть в том, что Христос в меня вселяется, так что я становлюсь частью той, что я вхожу в то самое человечество, которое находится во Христе, которое не ограничивается Иисусом. Анестарианство и монофизистство – каждое на свой лад, но обязательно отделяет человечество Иисуса от человечества святых, человечества каждого из верных. Вот если мы этого не делаем, то тогда понятно, какая у нас аскетика, а если делаем, то уже там все становится сложнее. Конечно, надо отличать отделение какое-то на словах, даже неудачные богословские формулировки, от действительной ереси. И поэтому, конечно, в истории бывали случаи, когда какие-то истины формулировались кем-то неправильно, но поскольку они правильно верили, то их жизнь была все равно правильная.

Поэтому это очень формально, этот критерий применить нельзя, но он есть. И в новейшей нашей истории, странно было бы мне об этом не вспомнить, это проявилось в споре об именах Божьих, который, я подчеркну, был спором не каким-то философским в своей основе и в начале, и, собственно говоря, в своей церковной составляющей, а это был спор о молитве. Мы все-таки приучаемся к Иисусовой молитве, исходя из того, что и англистичники пишут, что именем Иисусовым бей супостатов, потому что только об этом имени нам принадлежит спастисель, но и подобными библейскими цитатами. И они всегда, конечно, понимались буквально, то есть, конечно, есть некий глубокий смысл, самый реальный, а не метафорически непереносный, в котором имя Божие есть Бог, поэтому мы молимся именем Божьим. Это каждый, кто молится, он так это и знает, а для кого это не первичное, молитва не первичная, первичное что-то другое. Или даже вообще, может, молитвы и нет как таковой, то тогда у них все другое. И вот насколько это заметно, я просто расскажу один исторический случай, его рассказывает митрополит Вениамин Фельдшенков, я думаю, ему можно полностью доверять. В 1914 году примерно он случайно оказался в Оптиной пустыне свидетелем разговоров двух монахов, спора.

Спорили один монах-оптинец и другой монах, который там был из числа сосланных с Афона. Соответственно, оптинец держался тогдашней официальной позиции Оптиной пустыни, которая признала позицию Синода. И они спорили, спорили, и так как оптинский монах по сравнению со своим простым собратом, правда, они оба были простые, но тот, видимо, был еще проще, этот Афонец, он в общем споре победил, потому что представил аргументы, на которые тот просто не мог ничего ответить. И как-то этот спор вот так закончился, конечно, он его не убедил, но победил, потому что в споре побеждает просто тот, кто лучше представил аргументы, это не значит, что он прав по сути, это ограниченная вещь, как и в суды у нас не абсолютную истину доказывают, а просто кто лучше аргументирует свою пользу, обвинение или защита. И они, вот закончив так этот спор, как-то посидели, помолчали, ну, конечно, они молились, как было понятно Вениамину Фельдшенкову, иначе быть не могло. И потом как-то этот победивший оптинский монах бьет рукой апостола и говорит, а все-таки имя Божие есть Бог, потому что одно дело победить в споре, который ведется какими-то аргументами по каким-то условиям, другое дело молитвенный опыт, который, собственно, является единственным серьезным голосом в пользу догматов. И, конечно, дальше мы видим, ну, кто-то не видит, но кто-то видит, как разошлись разные люди в отношении к этому догмату о имени Божьем, что одни стали его просто отрицать, что имя Божье – это обычное имя, имя Иисус – это обычное человеческое имя, и так далее, и так далее, это понятный такой уклон был для того времени, другие стали превращать это в магию, то есть в том, в чем первое несправедливо обвиняли афонских монахов, это действительно стали всякие интеллигентные верующие, которые тогда верили в основном в разный оккультизм, и в магию действительно это как раз любили, на этом фоне тоже появилось свое такое имя-славе очень распространенное, сейчас едва ли не более известное, чем настоящее, и это другой путь, то есть обычно к Одесную уклоняется и Ашую, а настоящее монашество было у тех, кто молился, поэтому, собственно, исходя из своего опыта молитвы, Иоанн Кронштадтский в свое время сформулировал, что имя Божие есть Бог, исходя из своего опыта молитвы, который во многом строился в подражании, конечно, опыта Иоанна Кронштадтского, афонские отцы и те, кто их поддержал уже за пределами Афона, вот поняли другое. Короче говоря, догматика нам объясняет, как нам молиться и на что надеяться, из чего остерегаться.

И вот если у нас будет неправильная догматика, мы это поймем иначе. Мы будем по-другому молиться, от другого остерегаться, и в то же время, если мы, начав с правильной догматики, начнем неправильно молиться, впадем в прелесть, то и догматика у нас может пострадать. Но может, конечно, особо не пострадать, сами-то мы точно пострадаем тогда. Поэтому это все не шутки, собственно говоря. Когда ты чем-то занят, а монах должен быть занят только одним, прежде всего, тем, чтобы молиться, то надо понимать, для чего ты, с какой-то надеждой это все делаешь, какие средства и зачем, и почему это вообще может быть. На все эти вопросы отвечает только догматика. Любой ответ на эти вопросы – это будет догматика. И вот догматику и надо изучать только в тех пределах, в каких она отвечает себе на такие вопросы.