18. В Соловецком концлагере ⧸⧸ Вятский исповедник： святитель Виктор Островидов

В концлагере и ссылке. Последние годы. 1928-1934. После вынесения приговора Владыка Виктор был отправлен на Соловки. Очевидно, обычным порядком, этапом, который формировался в Москве в Бутырках, куда свозили осужденных со всех окраин страны. Вторым сборным пунктом была Петроградская тюрьма Кресты. Везли в специальных вагонах, так называемых Столыпинских. Официально они именовались вагон-заки.

Это обыкновенный купированный вагон, только из девяти купе пять, отведенный арестантом. И здесь, как всюду на Архипелаге, половина идет на обслугу. Они отделены от коридора не сплошной перегородкой, а решеткой, обнажающей купе для просмотра. Окна коридорной стороны обычные, но в таких же косых решетках извне. А в арестантском купе окна нет, лишь маленький, тоже обрешоченный, слепыш на уровне вторых полок. Вот без окон и кажется нам вагон как бы багажным. Дверь в купе раздвижная, железная рама, тоже обрешоченная. По расчетам вольных инженеров в сталинском купе Могут шестеро сидеть внизу, трое лежать на средней полке, она соединена, как сплошные нары, и оставлен только вырез у двери для лаза вверх и вниз, и двое лежать на багажных полках вверху.

В 1920-е годы эту меру еще ненамного превышали, но и одиннадцать человек было более чем достаточно для путешествия, которое продолжалось несколько суток. а порой и больше недели, нередко в ужасных условиях. Везли арестантов до Кеми. Здесь их перегоняли в Кемпер-пункт или пересыльно-распределительный пункт Советского концлагеря. Это его чистилище, первые круги данного ада. Тюремная обстановка позади, впереди лагерная. Или, как образно, до весны 1930 года втолковывали всем новичкам. Тут кончилась власть советская, и началась власть Соловецкой.

Цитата. Вышки, сколоченные из хлипких бревнышек, пятачок площади, обнесенные оградой из колючей проволоки, на нем, возле примитивного дебаркадера, длинный низкий барак. Это Кемский пересыльный пункт, зловеще знаменитый Попов остров Кемперпункт, зона на каменистом и болотистом берегу Белого моря. недалеко от захолустного городка Кеми. Место пустынное, голое и суровое. Здесь комплектуют партии, переправляемые на острова. Кто погостил тут в конце двадцатых годов, никогда его не забудет. По всем советским тюрьмам и подвалам ГПУ, в сотнях вариаций, действительных или пресочиненных, путешествовали рассказы о Соловецком мучителе на Поповом острове в Кемперпункте ротном курилке, кто с 1928 по 1929 годы и в начале 1930-го крестил всех новых соловчан, проходивших через его карантинную роту.

Вот так описал эту процедуру Никонов Смородин, прибывший с этапом в 600 человек в начале лета 1928 года, как раз в то же время когда сюда с одним из этапов попал и епископ Виктор. Цитата. Партию окружили конвоиры. Полчаса ходьбы, и мы у проволочного ограждения. Из барака вышел рослый человек в военном обмундировании и с места обдал нас потоком грязной брани. Это и был курилка. Человек крикливый, с жестоким нервным тиком лица. — Что вы их сюда привели?

— орал он на конвоиров, гремасничая, будто от острой боли. — Промуштровать их? Да хорошенько! Нас погнали дальше, к самому морю, на довольно широкий, дощатый мол. Красноармейцы сдали нас курилке с его командой. Начался опять, как неизбежный ритуал, нудный личный обыск. Ощупывали самих, одежду. Но вот обыск окончен, и раздалась команда.

Стройся по четыре в ряд. Низенький, но коренастый крепыш отделился от начальства и резким голосом, кипятя с непонятной злобой, принялся обучать нашу пеструю ораву в военном устрою, пересыпая команду потоками руганий шпанского образца. Дико было видеть, как епископы и священники в рясах и престарелые монахи, почтенные люди науки, повёртывались в строю сотни раз направо и налево под команду Гарлана и Зувера, не устававшего при том же ругаться под угрожающие щёлканья затворов винтовок прочих охранников. Наконец, после трёх-четырёх часов муштры и обучения идиотскому здра, этап повели внутрь ограды. Натискали нас в барак так, как не приходилось видеть ни в тюрьмах, ни в подвалах. Но только мы разместились, как новая команда выгнала нас вон. Началось заполнение анкет. Двадцать пять имяславцев в нашем этапе отказались назвать свои имена и их поставили на валуны.

Почти целые сутки выстояли они под дождем и холодным ветром с моря, но имен так и не открыли этому антихристу, как они считали. Впрочем, и нам было не легче. После анкет сразу погнали на пристань. И под крики десятника, по здешнему Гавкова, начали погрузку бревен из штабеля. Здоровые и больные, старые и молодые. Тут различий нет. Работай до изнеможения. В одурелой голове ни единой мысли.

Все шатаются от усталости. Проработали всю ночь и утро, и к полудню вернулись в барак. На валунах по-прежнему Безмолвно стоят имяславцы. На обед и отдых нам дали два часа. И снова усталых, полусонных отмаршировали на новую работу – очищать какую-то площадь под непрерывную брань надзирателей. Не дав закончить очистку, конвоир повел нас обратно и с угрозами и ругательствами через минуту приказал бежать. Сам бежал сбоку, моментно щелкая затвором, и орал «Не отставать! Кому и зачем нужен был этот бессмысленный и беспощадный бег, я и по сейчас не знаю.

Добрели до проволоки, едва глазам верим, и меславцы все еще стоят на своих местах. Из барака выходит ротная курилка и, злорадно оглядев нас полумертвых, стал вызывать по списку. Конец цитаты. Этот кошмар описал в своих воспоминаниях и писатель Олег Васильевич Волков. также попавший на Соловки в июне 1928 года. Цитата. Более суток, первых лагерных суток, мы посвящались в лагерные повседневные порядки. С зрителями сидели на валунах и смотрели, будто римляне со ступени амфитеатра на арену цирка.

У нас на глазах людей избивали, перегоняли с места на место, учили строю, обыскивали, пугали нацеленными с вышки винтовками и холостыми выстрелами, падающих подымали, разбивая сапогами в кровь лицо, отработанные ловкие удары кулаком сбивали человека с ног, как шахматную фигуру с доски. Потеряно представление о времени. Ряды приплясывающих на месте, прыгающих и приседающих в новоявленных лагернях всё чаще расстраивают падающие с нелепыми жестами фигурки, а неутомимые здоровяки в бушлатах всё так же бодро похаживают между ними, расправляя плечи, особенно лихо и весело раздавая зуботычины и покрикивая «Не к тёще на блины, сукины дети, приехали! Мать вашу так и мать вашу эдак!» В жемчужном небе за нежными облаками висит ночное Серые безмолвные чайки пролетают над скалами, слышен ласковый плёск волн. Воздух над живою гладью, море свеж и целителен. И дико содрогается даль от отрывистого рёва здра, без конца повторяемого измученными людьми, которых учат хором приветствовать начальника. Беззакатная ночь позволяла конвейеру действовать безостановочно. И хотя наш этап был отчасти пощажен, нас, когда рассосались потоки принимаемых и отправляемых, оформлялись сравнительно спокойно, впечатление от такого цинически откровенного метода ударяло обухом по голове.

Пусть памяти хранил расправы и насилия первых лет революции, да и в тюрьме не миндальничали, но еще не приходилось убеждаться, чтобы произвол возводился в систему. и к тому же так развернутую в таких масштабах. Тут соловецкий лагерь особого назначения, там тарарарам, перед там тарарарам, лихо неслось над онемевшей толпой. Тут по струнке ходить будете, дурь выколотят. И выколачивали, а с дурью и душу живую. Зарегистрированы в кемпер-пункте заключенных перевозили на Соловецкий остров на бывшем монастырском корабле или барже, обычно в трюме. Дмитрий Сергеевич Лихачев вспоминал, как выгружали их этап, вынося из трюма трупы задохшихся или тяжело заболевших, стиснутых до перелома костей, до кровавого поноса. Привезенных на остров помещали в карантинной тринадцатой роте, под которую использовали главный храм Соловецкого монастыря.

громадный преображенский собор. Нары в три яруса заселены сплошь. Люди шевелятся как тени, говорят вполголоса, и тем не менее в высоком куполе древнего храма этот сдержанный шум и случайные возгласы отдаются несмолкаемым гудением. Некий чудовищный улей. Улей этот в непрерывном движении. Одних угоняют, другие поступают Соседи то и дело меняются. Много преступников, воров и убийц. Однако здесь же и тесные кучки мужиков в тяжелых овчинных полушубках.

Они крепко держатся друг друга. В темные углы забились сектанты с изможденными лицами. Попадаются старцы с сенаторскими бакенбардами и старомодным пенсне на потертом шнурке. Окрики вахтеров заставляют всех оторопело вскакивать бестолково бросаться с готовностью выполнить любое приказание. Одни сектанты сидят по-прежнему отрешенными, словно ничего вокруг их не затрагивает. Олег Волков вспоминал о помощнике главного врача Георгии Ассоргине, который вытащил его в лазарет из карантинной роты. Работал он с редким в лагере рвением. Служба давала ему возможность делать пропасть добра.

не перечесть, сколько выудил он из тринадцатой карантинной роты священников, бывших, беспомощных интеллигентов, укладывал их в больницу, избавлял от общих работ, пристраивал в тихих уголках. Я был одним из многих, кто, благодаря его участию, счастливо миновал чистилище – длительный и обязательный искус общих работ. Этот искус описывал в своих воспоминаниях и Никонов Смородин, которому пришлось его пережить тем же летом 1928 года. Цитата. После нудной процедуры, приема, обыска и бани нас, наконец, водворили в тринадцатую карантинную роту в Преображенском соборе. Ротный Чернявский из заключенных, не глядя на нас, пробежал к окну и оттуда глухим, надтреснутым голосом дал наставление. Сейчас на поверку. Здесь не дача.

Дежурному стрелку отвечайте дружно, иначе после поверки пойдете на ночную работу. Но мы и прошлую ночь не спали, осмелился возразить инженер Зорин. Чернявский даже позеленел пораженной дерзостью. Я из вас повыбью сон. Ваша жизнь кончилась. Распустили вас в тюрьмах. Запомните раз и навсегда. Вы не имеете права разговаривать с надзором и охраной.

Никаких вопросов. Поняли? Вы на соловках. И вам нет возврата. Чернявский выбежал, а один из его помощников выстроил нас и вывел на поверку в самый собор. В роте было около трех тысяч человек. Прибывшие с нами имяславцы и муссаватисты отказались выходить на поверку. Их потащили силой.

Два с лишним часа шло построение. Счёт, перекличка. Дежурный красноармеец принимает рапорт Ротнова, подходит к строю. «Здравствуй, тринадцатая!» «Здра…», гудим в ответ. В камеру мы не вернулись. Всю ночь в Кремле перетаскивали железный хлам и брёвна, мели и чистили мощённый камнем монастырский двор. А завтра и послезавтра те же хлам и бревна таскаем на прежнее место. Такова одна из особенностей Соловецкой каторги.

Нет настоящей работы, так занять арестантов водотолчением, лишь бы не давать им отдыха. Только к утру, всего за два-три часа до Поверки, добрались мы до своих нар. А после Поверки погнали на Торф. Сквозь кремлевские ворота текло два потока людей. Больше наружу, меньше с работы внутрь, в свои роты. Торфяная машина работала беспрерывно, и мы едва-едва успевали обслуживать ее. Только на время передвижки вагонеточных рельсов выпадал короткий отдых. Вдали по дороге в лес через луг шли женщины с граблями и лопатами, и до нас доносилась их песнь.

Не брежу ли я в кошмарном полусне? А вечером После торфа снова выгнали на ударник по очистке Кремля, а днём опять на тяжёлую работу – возить сырец на кирпичном заводе из сушилки в печь. Пётр Алексеевич Зорин, инженер, свалился с тяжёлой тачкой в канаву и лишился чувств. Его отправили в лазарет. Только две ночи за неделю мы спали по шесть часов и почитали это за счастье. Две недели карантина кончились, и трое из нас попали в сельхоз на уборку сена. Удалось ли с самого начала избежать этих общих работ владыке Виктору? Точно известно лишь, что в дальнейшем он работал бухгалтером.

Вообще, до конца 1929 года положение политических заключенных, в том числе и духовенства, в лагере было еще более-менее сносным. Они ведали всеми хозяйственными учреждениями, складами, портом, санчастью. Если в первое время существование концлагеря духовенство использовалось на самых трудных общих работах, то с 1925 года оно было собрано в шестой сторожевой роте в силу необходимости. Цитата. До того времени на кухни и продовольственные склады назначались каторжани разных категорий, но все неизбежно проворовывались. Голод не тетка. Это надоело Эхмансу, начальнику лагеря, и практичный латыш решил сдать все дело внутреннего снабжения лагерей корпоративно духовенству, до того рассеянному по самым тяжелым уголовным ротам и не допускавшемуся к сравнительно легким работам. Духовенство приняло предложение, епископы стали к весам за складские прилавки, диаконы пошли месить тесто, престарелые в сторожа.

Кражи прекратились. До конца 1929 года духовенству в лагере не стригли волос и разрешали носить рясы. Иногда заключенные священнослужители ходили на службу в Ануфриевскую церковь при монастырском кладбище, где монахами регулярно совершались богослужения. Это была единственная действующая церковь, оставленная соловецким монахом, работавшим на острове вольнонаемными после закрытия монастыря. Олег Волков вспоминал о богослужениях в Ануфриевской церкви. Он посещал их вместе с сокамерником Иереем Михаилом Митроцким, жившим с ним в келье монастырского отрочьего корпуса. Цитата. Вечером закрывались присутствие и рабочая жизнь в лагере Замерала.

Удивительно выглядела в это время неширокая дорога между монастырской стеной и Святым озером. Глядя на идущих в рясах и подрясниках, в клобуках, а то и в просторных епископских одеждах, с посохами в руке, нельзя было догадаться, что все они заключенные, направляющиеся в церковь. Мирно звонил кладбищенский колокол, высокое северное солнце, и в этот закатный час ярко освещало толпу, блестело на глади озера. И так легко было вообразить в себе время, когда текла у этих стен ненарушенная монастырская жизнь. Мы шли вместе с отцом Михаилом. Он тихо называл мне проходящих епископов. Преосвященный Петр, архиепископ Задонский, Воронежский, а это Преосвященный Виктор, епископ Вятский, Преосвященный Иларион, архиепископ Тульский и Серпуховской. Тогда на Соловках находилось в заключении более двадцати епископов.

сон священников и диаконов, настоятеля упраздненных монастырей. Служба в Ануфриевской церкви нередко совершал по несколько епископов. Священники и диаконы выстраивались с шпалерами вдоль прохода к алтарю. Сверкали митры и облачения, ярко горели паникодилы. В церкви, освященной огнями паникодилы лампад, тесно. Слова инопевы тысячелетней давности, покрой рис и облачений заповедан Византией? Кто знает, не надевал ли эту самую Петрахиль или Филонь Филипп Калычев, словецкий игумен, а потом митрополит московский в Сеаруси, задушенный малютой, в отрочем монастыре в Твери? Нет ли в этой преемственности и незыблемости отпечатка вечной истины?

Какие неисповедимые пути привели столько православного духовенства сюда, в сложенную из дикого камня Твердыню россиян на севере, седую Соловецкую обитель. Не воссияет ли она отныне новым светом? Не прославится ли вновь на длинную череду столетий?» В конце апреля 1929 года, получив досрочное освобождение, Олег Волков радостно торопился вернуться домой. Не дождавшись открытия навигации, он отправился на материк с бригадой почтовиков. которые в зимние месяцы с большим риском для жизни доставляли срочные грузы и почту на поморских лодках. Он вспоминал. Мы, десять человек команды, опять на каждую лодку, поджидали своего предводителя, разложив катерок. Проводить меня пришел из Кремля вятский епископ Виктор.

Мы прохаживались с ним невдалеке от привала, дорога тянулась вдоль моря. Было тихо, пустынно. запеленной ровных тонких облаков угадывалось яркое северное солнце. Преосвященный рассказывал, как некогда ездил сюда с родителями из своей лесной деревеньки. В недлинном подряснике, стянутом широким монашеским поясом и подобранным под теплую скуфью волосами, владыка Виктор походил на великорусских крестьян со старинных иллюстраций. Простонародное, с крупными чертами лицо, кудловатая окающий говор, пожалуй, и не догадающийся о его высоком сане. От народа же была и речь Преосвященного, прямая, далекая, свойственная духовенству мягкости выражений. Умнейший этот человек даже чуть подчеркивал свою слитность с крестьянством.

Ты, сынок, вот тут с год потолкался, повидал все, В храме Бог обок с нами постоял. И должен все это сердцем запомнить. Понять, почему сюда власти попов да монахов согнали. Отчего этот мир на них ополчился. Да не любо ему правда Господня стала. Вот в чем дело. Светлый лик Христовой Церкви – помеха. С нею темные дела да злые.

Не способна делать. Вот ты, сынок, об этом свете, об этой правде, что затаптывают, почаще вспоминай. чтобы самому от нее не отстать. Поглядывай в нашу сторону, в полуночный край небушка, не забывай, что тут хоть туго, да жутко, а духу легко. Ведь верно? Преосвященный старался укрепить во мне мужество перед новыми возможными испытаниями. Я же вовсе отбросил думы о них, мечтал о встречах, удаче, лелеял неопределенные заманчивые планы. Себя я чувствовал не только физически сильным, но и Словно обновляющая, очищающая душу воздействие Соловецкой святыни, неопределенно коснувшаяся меня в самом начале, теперь овладела мною крепко.

Именно тогда я полнее всего ощутил и уразумел значение веры, за нее и пострадать можно. Далеко за полдень отчалили, лодки поволокли по льду, с места мы пошли так ходко, что я все не успевал как следует оглянуться и еще раз помахать рукой стоявшему на берегу Вятскому епископу. Он не уходил. Поначалу была видна поднимающаяся в благословение рука, потом приземистая фигура Преосвященного Виктора стала сливаться с окружением, теряться, и вскоре весь низкий берег протянулся темнеющей полосой. Почти двое суток они добирались до Кемского берега, то тащили лодки по льду, то шли на веслах по тесным прогалам чистой воды между льдами, пока наконец не достигли открытой воды, где уже подняли паруса и быстро доплыли до берега. Счастливый поход и помягчевший старшина наш рассказал, как бывал отнесен к горлу Белого моря, как приходилось морозиться и бедствовать. А тут приятная морская прогулка. Иначе не могло быть, думалось мне.

И вновь я видел устлавший берег камня, подтаявшие льдины и фигуру неподвижно стоявшего архиерея, творящего молитву о странствующих, путешествующих, плененных и сущих в море далечья. И слышал его грубоватый голос, опаленные жаром веры слова». Владыка Виктор как чувствовал, предупреждая молодого человека о предстоящих новых испытаниях. Не прошло и года, как Олег Волков вновь был арестован и после долгих месяцев тюремных мытарств вновь оказался на Соловках осенью 1930 года. Владыку Виктора, впрочем, как и многих других знакомых, он уже там не застал. В Соловецком лагере с епископом Виктором осенью 1908 года познакомился молодой студент, выпускник Петроградского университета Дмитрий Лихачев. приговоренный к пяти годам концлагеря по делам братства преподобного Серафима Саровского и Космической Академии и в октябре 1928 года отправленный на Соловки. В своих воспоминаниях позднее академик Дмитрий Сергеевич писал «Духовенство на Соловках делилось на Сергианское, соглашавшееся с декларацией митрополита Сергия о признании церковью советской власти, и иосифлянской поддерживающая митрополита Иосифа, не признававшего декларации.

Иосифлян было громадное большинство. Вся верующая молодежь была также с Иосифлянами. И здесь было не только в обычном радикализме молодежи, но и в том, что во главе Иосифлян на Соловках стоял удивительно привлекательный владыка Виктор Вятский. Он был очень образован, имел печатные богословские труды, но вид имел сельского попика. Встречал всех широкой улыбкой, иным я его и не помню. Имел бороду жидкую, щеки румяные, глаза синие. Одет был поверх рясы ввязанную женскую кофту, которую ему прислал кто-то из его паствы. От него исходило какое-то сияние доброты и веселости.

Всем стремился помочь и, главное, мог помочь, так как к нему все относились хорошо и его слову верили. Они вдвоем с отцом Николаем Пескановским и уговорили Колосова взять меня в криминологический кабинет. А когда зимой 1929 года я вернулся из сыпнотифозной команды выздоравливающих, присылал мне через Федю Розенберга понемногу лука и сметаны. Да чего этот лук со сметаной был вкусен. Однажды я встретил владыку, между собой мы звали его каким-то особенно просветленным и радостным. Это было на площади Преображенского собора. Вышел приказ всех заключенных постричь и запретить ношение длинных одежд. Владыку Виктора, отказавшегося этот приказ выполнить, забрали в карцер, насильно обрели, сильно поранив лицо, и криво обрезали снизу его одежду.

Он шел к нам с обмотанным полотенцем лицом и с улыбкой рассказал, как его вволочили в карцер стрич, связали, а он требовал, чтобы сперва обрезали длинную чекистскую шинель на манер той, в которой был изображен на Лубянке Дзержинский, уволочившего его в карцер конвоира. Думаю, что сопротивлялся наш владычка без озлобления, и страдание свое считал милостью Божией. С большой теплотой вспоминал о владыке Викторе и организатор литературно-философских кружков и самого братства преподобного Серафима Саровского Иван Михайлович Андреевский, школьный учитель Дмитрия Лихачева. Он также был осужден по делу братства на пять лет концлагеря и привезен на Соловки. С 1928 по 1930 годы включительно Епископ Виктор находился в четвертом отделении Слон, Соловецкий лагерь особого назначения, на самом острове Соловки и работал бухгалтером канатной фабрики, писал Андреевский. Домик, в котором находилась бухгалтерия и в котором жил владыка Виктор, находился вне Кремля, в полуверсте от Кремля, на опушке леса. Владыка имел пропуск для хождения по территории от своего домика до Кремля А потому мог свободно, якобы по делам, приходить в Кремль, где в роте санитарной части, в камере врачей находились владыка-епископ Максим Жижеленко, первый катакомбный епископ и доктор медицины, вместе с врачами лагеря доктором Косинским, доктором Петровым и мною. Все мы четверо были церковно-православными людьми, не признававшими митрополита Сергия после его декларации и состоявшими в лоне так называемой катакомбной церкви, за что и отбывали наказание.

Владыка Виктор приходил к нам довольно часто вечерами и подолгу беседовали по душам. Для отвода глаз начальству роты обычно мы инсценировали игру в домино за чашкой чая. В свою очередь мы все четверо, имевшие пропуска для хождения по всему острову, часто приходили тоже якобы по делам в домик на опушке леса к владыке Виктору. В глубине леса на расстоянии одной версты была полянка, окруженная березами. Эту полянку мы называли кафедральным собором нашей Соловецкой катакомбной церкви в честь Пресвятой Троицы. Куполом этого собора было небо, а стенами березовый лес. Здесь изредка происходили наши тайные богослужения Чаще такие богослужения происходили в другом месте, тоже в лесу, в церкви в кавычках имени Святого Николая Чудотворца. На богослужения, кроме нас пятерых, приходили еще и другие лица – священники Отец Матфей, Отец Митрофан, Отец Александр, епископы Нектарий Трезвинский, Иларион Викарий Смоленский и наш общий духовник, замечательный духовный общий наш руководитель и старец про Таирей отец Николай Пескановский.

Изредка бывали и другие заключенные, верные наши друзья. Господь хранил наши катакомбы, и за все время с 1928 по 1930 год включительно мы не были замечены. Владыка Виктор был небольшого роста, полный пикнической конституции, всегда со всеми ласков и приветлив с неизменной светлой радостной тонкой улыбкой и лучистыми светлыми глазами. Каждого человека надо чем-нибудь утешить, говорил он и умел утешать всех и каждого. Для каждого встречного у него было какое-нибудь приветливое слово, а часто даже и какой-нибудь подарочек. Когда после полугодового перерыва открывалась навигация и в Соловки приходил первый пароход Тогда обычно владыка Виктор получал сразу много вещевых и продовольственных посылок с материка. Все эти посылки через несколько дней владыка раздавал, не оставляя себе почти ничего. Беседы между владыками Максимом и Виктором, свидетелями которых часто бывали мы, врачи санитарной части, жившие в одной камере с владыкой Максимом, представляли исключительный интерес и давали глубокое духовное назидание.

Оба владыки любили друг друга неторопливо, никогда не раздражаясь и не споря, а как бы внимательно рассматривая с разных сторон одно сложное явление. Владыка Максим был пессимист и готовился к тяжелым испытаниям последних времен, не веря в возможность возрождения России. А Владыка Виктор был оптимист и верил в возможность короткого, но светлого периода, как последнего подарка с неба для измученного русского народа». Конец цитаты. Епископ Максим Жижеленко, о котором пишет Андреевский, первый тайно рукоположенный иосифлянский архиерей. Он был рукоположен епископами Дмитрием Любимовым и Сергием Дружининым в Петрограде. и направлен в подмосковный Серпухов. В мае 1929 года епископ Максим был арестован и отправлен на Соловки.

Появление его там чрезвычайно усилило влияние и Осифлян, и до этого преобладавшие. Андреевский вспоминал, как радостно они встретили прибывшего епископа Максима. В отличие от Сергиан, незахотевших не увидеться, не побеседовать и осифляне, в их числе и владыка Виктор, нашли возможность не только общаться, но и совершать с ним тайные богослужения на Соловках. Цитата. Несмотря на чрезвычайные строгости режима Соловецкого лагеря, рискуя быть запытанными и расстрелянными, владыки Виктор, Иларион Бельский, Нектарий Трезвинский и Максим не только часто служили в тайных катакомбных богослужениях в лесах но и совершали тайные хиротонии нескольких новых епископов. Совершалось это в сторожающей тайне даже от самых близких, чтобы в случае ареста и пыток они не могли выдать ГПУ воистину тайных епископов. Только накануне моего отъезда из Соловков я узнал от своего близкого друга, одного целебатного священника, что он уже не священник, а тайный Иногда, в зависимости от обстоятельств, совершались сугубо тайные богослужения и в других местах. Так, например, в великий четверг 1929 года служба с чтением 12-ти Евангелий была совершена в нашей камере врачей в 10-й роте.

К нам пришли якобы по делу дезинфекции владыка Виктор и отец Николай Пескановский. Потом отслужили церковную службу, закрыв на затвишку Великую же пятницу был прочитан по всем ротам приказ, в котором сообщалось, что в течение трех дней выход из рот после восьми часов вечера разрешается только в исключительных случаях по особым письменным пропускам коменданта лагеря. В семь часов вечера в пятницу, когда мы, врачи, только что вернулись в свои камеры после двенадцатичасового рабочего дня, к нам пришел отец Николай и сообщил следующее Плащаница, в ладонь величиной, написана художником Эр. Богослужение, чин погребения, состоится и начнется через час. — Где? — спросил владыка Максим. — В большом ящике для сушки рыбы, который находится около леса вблизи от номера такой-то роты. Условный стук три и два раза.

Приходить лучше по одному. Через полчаса Владыка Максим и я вышли из нашей роты и направились по указанному адресу. Дважды у нас спросили патрули пропуска. Мы, врачи, их имели. Но как же другие? Владыка Виктор, Владыка Иларион, Владыка Нектарий и Отец Николай. Владыка Виктор служил бухгалтером на канатной фабрике. Владыка Нектарий рыбачил.

Остальные плели сети. Вот и опушка леса. Вот ящик длиной сажений четыре, без окон, двери два заметно, светлые сумерки, небо в темных тучах. Стучим три и потом два раза. Открывает Отец Николай. Владыка Виктор и Владыка Иларион уже здесь. Через несколько минут приходит и Владыка Нектарий. Внутренность ящика превратилась в церковь.

На полу, на стенах еловые ветки. Теплятся несколько свечей. Маленькие бумажные иконки. Маленькая, в ладонь величиной, плащеница утопает в зелени веток. Молящихся человек десять. Позднее пришли еще четыре-пять. Из них два монаха. Началось богослужение.

Шепотом. Казалось, тел у нас не было. И были одни уши. Ничто не развлекало и не мешало молиться. Я не помню, как мы шли домой. то есть в свои роты. Господь покрыл. Светлая заутриня была назначена в нашей камере врачей.

К двенадцати часам ночи под разными срочными предлогами по медицинской части, без всяких письменных разрешений, собрались все, кто собирался прийти, человек около пятнадцати. После заутрини и обедни сели разговляться. На столе были куличи, Пасха, крашеные яйца, закуски, жидкие дрожжи с клюквенным экстрактом и сахаром. Около трех часов разошлись. Контрольные обходы нашей роты комендантом лагеря были до и после богослужения, в одиннадцать часов вечера и в четыре часа утра. Застав нас, четырех врачей, во главе с владыкой Максимом, при последнем обходе не спящими, комендант сказал, что врачи не спите. И тотчас добавил, ночь-то какая. и спать не хочется.

И ушел. — Господи Иисусе Христе, благодарим Тебя за чудо Твоей милости и силы, — проникновенно произнес владыка Максим, выражая наши общие чувства. Белая Соловецкая ночь была на исходе. Нежное розовое Соловецкое пасхальное утро, играющим от радости солнцем, встречало монастырь-концлагерь, превращая его в невидимый град Китиш. и наполняло наши свободные души тихой, нездешней радостью». Следует уточнить, что описанное пасхальное богослужение относится не к 1929 году, а к 1930, так как епископ Максим только в октябре 1929 года прибыл в Соловки. Владыка Нектарий не мог принимать в нем участие поскольку осенью 1928 года был уже освобожден из лагеря. Но эти неточности вполне объяснимы тем, что воспоминания писались спустя годы и в целом нисколько не уменьшают достоверность всех рассказов Ивана Андреевского.

Дмитрий Сергеевич Лихачёв писал, что отец Николай Пескановский имел антиминц и шепотом совершал литургию в шестой роте и что духовенство из нее не уходило в еще открытую Ануфриевскую церковь, так как служившие там монахи, заключившие трудовое соглашение с лагерем, были сиргианами. И что вообще в его время, с конца 1928 года, заключенным посещать церковь было непросто, не чаще, чем два раза в год и по предварительной записи, а с 1930 Посещение церкви заключенными было и вовсе строжайше запрещено. Этому противоречит свидетельство Олега Волкова о службах в этой церкви в 1928 году, в начале 1929, которые он как будто посещал довольно свободно. Из его воспоминаний следует также, что и епископ Виктор, как и другие архиереи, часто бывал на богослужениях. Получается, что владыка Виктор сослужил с архиепископом Иларионом Троицким и другими архиереями и духовенством. Если это так, то, возможно, в первое время еще не произошло такого разделения между архиереями и их разномыслие не мешало пока молитвенному общению, по крайней мере, до осени 1929 года, времени прибытия епископа Максима. Не к этому ли времени относятся слухи об изменении взглядов владыки Виктора и его якобы примирении с митрополитом Сергием. Митрополит РПЦ-МП Иоанн Снычев утверждал, что якобы на Соловках архиепископ Иларион Троицкий убедил епископа Виктора примириться с митрополитом Сергием и что это была нелегкая и ответственная миссия, так как епископ Виктор противился и продолжал пребывать в своем заблуждении, как пишет Снычев.

и что об этом якобы владыка Илларион Троицкий писал в своем письме ближнем от 12 августа 1928 года. Цитата. Я писал вам, какой народ нездержанный пошел. Много ругаюсь я с таким народом, который глазовский, разумеется, епископ Виктор, но это прямо искушение одно. Говорить с ним не приведи Бог, у него все будто на и все говорит, что все родные за него, и ничто слушать не хочет. Про него писали много, но совсем человек сбился и себя одного за правого почитает». По словам Снычева, как не трудно было владыке Иллариону Троицкому преобразить своего собрата, он все-таки якобы достиг желанной цели, и епископ Виктор якобы согласился с его убеждениями и присоединился к митрополиту о своем присоединении якобы сообщил Вятской пастве и сделал ей соответствующее распоряжение. Снычев предположил, что это произошло в начале 1929 года.

И далее безапелляционно заявил, что в этом же году викторианство как таковое в Вятской епархии прекратило свое существование. Последнее заявление совершенно не соответствует действительности, что очевидно даже из тех немногих выдержек из следственных дел начала 1930-х годов, приведенных выше. Да и вся остальная эта попытка «переубеждения» в кавычках епископа Виктора вряд ли соответствует действительности. То же самое в отношении «переубеждения» владыки Виктора. Существуют некоторые непосредственные свидетельства самого владыки и свидетельства Например, в письме священника Диамида Андреевского, изъятом при его аресте в конце 1929 года. Письмо без даты, но из контекста явствует, что написано оно было в начале 1929 года. В нем отец Диамид писал о получении заказного письма и открытки от владыки Виктора. Он особо отмечал, что в своем письме владыка сообщал о своем душевном и телесном здравии и опровергал слухи, распространяемые сергианами.

По словам отца Диамида, в настоящее время синодалы, признающие синод митрополита Сергия, от своих слов уже отказываются, что мы не утверждали тех слов якобы, что епископ Виктор с нами вместе, и их ложь обнаружилась. В этом же письме есть примечательные свидетельства о постоянной поддержке владыки Виктора в заключении. Так отец Диамит сообщал, что по получению ответа от владыки, они собрали от родных лиц посыльные свои лепты и послали третий перевод в количестве десяти рублей и четвертый перевод в количестве девяти рублей. Послали с отцом Захарием. Вообще вятская паства постоянно поддерживала и в лагере, и позднее в ссылке он регулярно получал посылки и денежные переводы, без которых ему было бы очень трудно выжить в те голодные годы. Люди делились последним со своим епископом, и как бы ни было им самим тяжело и в какой бы нужде они не пребывали, они почитали своим долгом помогать страждущим в темницах и изгнании, уделяя от своей скудости. Лагерный срок заключения у владыки Виктора кончался весной 1931 года, но его не освободили, а приговорили к высылке с Соловецкого острова на материковую командировку в кавычках «Май-Губа». Он был отправлен по свидетельству Ивана Андреевского еще осенью 1930 года.