14. В Соловецком концлагере ⧸⧸ Епископ Иларион Бельский. Петроградские иосифляне

Епископ Иларион Бельский в Соловецком лагере. В конце 1927 года владыка Иларион был отправлен на Соловки. Со 2 января 1928 года исчисляется срок его пребывания в Соловецком лагере особого назначения. Известно, что зимой непосредственно сам архипелаг заключенных отправлять не могли. и до начала навигации они содержались в пересыльном лагпункте в Кеми. Вероятно, владыке пришлось пробыть там всю зиму, и что он там пережил, можно представить по воспоминаниям очевидцев, летописцев Соловецкой каторги. Кемперпункт, или пересыльно-распределительный пункт Соловецкого концлагеря на Поповом острове, близи Кеми, это его чистилище. первые круги дантого ада.

Тюремная обстановка позади, впереди лагерная. Или, как образно до весны 1930-го года втолковывали всем новичкам, тут кончилась власть советская и началась власть соловецкая. Хуже всего угодить на перпункт зимой, когда море замерзло, а этапы из тюрем, хотя и реже, но продолжают поступать. Бараки переполнены, шпана бесчинствуют, начальство звереет, холодно, голодно, страшно, ивши с клопами заедают. А и того хуже попасть в это время прямо с перпункта или этапа, до налесозаготовки или прокладку трактов. Во всем советским тюрьмам и подвалам ГПУ, в сотнях вариаций, действительных или присочиненных, путешествовали рассказы о Соловецком мучителе на Поповом кемперпункте, ротном курилке, кто с 1928 по 1929 год и в начале 30-го крестил всех новых Соловчан, проходивших через его карантинную роту. Как это происходило, подробно описал Никонов Смородин, попавший на Соловки как раз в 1928 году. Партию нашу окружили конвоиры.

Полчаса ходьбы и мы у проволочного ограждения. Из барака вышел рослый человек в военном обмундировании и с места обдал нас потоком грязной брани. Это и был курилка. Человек крикливый, с жестким нервным тиком лица. — Что вы их сюда привели? — орал он на конвоиров, гремасничая, будто от острой боли. — Промуштровать их? Да хорошенько.

Нас погнали дальше. к самому морю, но довольно широкий, дощатый мол. Красноармейцы сдали нас курилке с его командой, начался опять, как неизбежный ритуал, нудный личный обыск, ощупывали самих, одежду, но вот обыск окончен и раздалась команда «Стройся по четыре в ряд». Низенький, но коренастый крепыш отделился от начальства и резким голосом, кипятясь непонятной злобой принялся обучать нашу пёструю ораву военному строю, пересыпая команду потоками руганий шпанского образца. Дико было видеть, как епископы и священники в рясах и престарелые монахи, почтенные люди науки, повёртывались в строю сотни раз направо и налево под команду горлопана Изувера, не устававшего при том же ругаться под угрожающее щелкание затворов, винтовок, прочих охранников. Наконец, после трех-четырех часов муштры и обучения идиотскому здра, этап повели внутрь ограды. Натискали нас в барак так, как не приходилось видеть ни в тюрьмах, ни в подвалах. Но только мы разместились, как новая команда выгнала нас вон.

Началось заполнение анкета. Двадцать пять имяславцев В нашем этапе отказались назвать свои имена, и их поставили на валуны. Почти целые сутки выстояли они под дождем и холодным ветром с моря, но имен так и не открыли Антихристу. Впрочем, и нам было не легче. После анкет сразу погнали на пристань, и под крики Десятника, а здешнему Гавкало, начали погрузку бревен из штабеля. Здоровые и больные, старые и молодые, тут различий нет. Работай до изнеможения. В одурелой голове ни единой мысли.

Все шатаются от усталости. Проработали всю ночь и утро, и к полудню вернулись в барак. На валунах по-прежнему безмолвно стоят имеславцы. На обед и отдых нам дали два часа. И снова усталых, полусонных, Отмаршировали на новую работу – очищать какую-то площадь под непрерывную брань надзирателей. Не дав закончить очистку, конвоир повёл нас обратно и с угрозами и ругательствами через минуту приказал бежать. Сам бежал сбоку, поминутно щёлкая затвором, и орал – не отставать, убью! Кому и зачем нужен был этот бессмысленный и беспощадный бег, я и по сейчас не знаю.

Добрели до проволоки И едва глазам верим И меславцы все еще стоят на своих местах Из барака выходит ротная курилка И, злорадно оглядев нас, полумертвых Стал вызывать по списку Отсчитав полтораста человек Нас спешно погрузили на пароход И повезли на Соловки Этим заключенным, как пишет Розанов, посчастливилось, быстро распрощались с курилкой. А вот с зимним этапом, в котором, вероятно, угодил и епископ Илларион, там доставалось полной мерой. О пребывании владыки Иллариона в Соловецком концлагере также можно составить представление по воспоминаниям очевидцев. В то время на Соловках содержалось много священнослужителей. Среди них немало архиереев. причем таких выдающихся, как архиепископ Иларион Троицкий и архиепископ Петр Зверев. В первое время существование концлагеря духовенство использовалось на самых трудных общих работах, но позднее оно было собрано в шестой сторожевой роте в силу необходимости. До того времени на кухне и продовольственные склады назначались каторжани разных категорий.

Но все неизбежно проворовывались. Голод не тетка. Это надоело Эйхмансу, начальнику лагеря, и практичный латыш решил сдать все дело внутреннего снабжения лагерей корпоративно духовенству, до того рассеянному по самым тяжелым уголовным ротам и не допускавшемуся к сравнительно легким работам. Духовенство приняло предложение, епископы стали к весам, за складские прилавки. Диаконы пошли несить тесто, престарелые в сторожа. Кражи прекратились. До 1929 года духовенству в лагере не стригли волосы и разрешали носить рясы. Иногда заключенным священнослужителям разрешали ходить на службу в Ануфриевскую церковь при монастырском кладбище.

Это была единственная действующая церковь, оставленная тем соловецким монахам, которые после закрытия монастыря оставались на острове в качестве вольно-наемных рабочих. В 1931 году последние монахи были увезены. Церковь закрыта и позднее взорвана. В воспоминаниях заключенных соловчан есть описание трогательных богослужений, особенно пасхальных. Позднее заключенным было строго запрещено совершать и посещать богослужения. И о последней пасхальной службе 1928 года Никонову Смородину рассказал один из заключенных. В последний раз в этом году они совершили пасхальную заутриню. На литургию им не разрешили остаться.

– Вы были на этой утрине? – спросил я Серебрякову. зная его как человека, попавшего на Соловки главным образом за свою религиозность. Был. Служил митрополит Петр в сослужении 12 других иерархов. Автор здесь ошибается, имеется в виду архиепископ Петр Зверев. Торжественная была служба. Запас рис в ризнице церкви был небольшой, и пришлось монахам несколько рис сшить из мешков.

Незабываемой была служба. Трудно о ней и рассказать обычными людскими словами. В церкви небольшая кучка монахов, два-три серых бушлата. Крестный ход вокруг церкви без колокольного звона и соловецкое особое пение на древний образец вызвали у всех слезы. Еще бы, пятисотлетние традиции. И заметьте, иерархи отправляют службу также именно на этот старинный лад. Помните поговорку «со своим уставом в чужой монастырь не суйся»? Это, оказывается, не пустые слова.

И вот от этого особого лада Соловецкая служба получается особая, проникновенная. В Соловецком лагере заключенные архиереи, несмотря на то, что были удалены от своих епархий, продолжали сохранять связь со своей паствой и следили за церковными событиями. В июне 1926 года 17 архиереями, вероятно, по инициативе архиепископа Илариона Троицкого и под председательством архиепископа Благовещенского Евгения Зернова, была составлена знаменитая памятная записка Соловецких епископов, представленная на усмотрение правительства. Она представляла мнение наиболее многочисленной группы епископата, собранной вместе местом заключения и представлявшей собой малый собор многих епархий России, и отражала общие условия жизни Церкви и общий ее исповеднический дух. Дух этого документа преисполнен непоколебимой твердостью во всем, что касается собственной церковной жизни. Совершенно чужд и малый тени соглашательства. Совершенно безбоязнен в свидетельстве правды и свободен в своем мнении среди уз. Документ отвечает высочайшему достоинству Церкви и ее вечному значению, указывая ее истинный путь.

Это слава и радость Русской Церкви. Писал протопресвитер Михаил Польский. Понятно, что июльская 1927 года декларация митрополита Сергия, по духу совершенно противоположной памятной записки, должна была быть негативно воспринята Соловецким епископатом. Об этом свидетельствуют два послания архиереев с Соловков в ответ на декларацию. Однако в дальнейшем мнения несогласных с декларацией разделились. Часть архиереев не прерывала общение с митрополитом Сергием, стремясь, по словам архиепископа Илариона Троицкого, во что бы то ни стало сохранить единство Церкви. Как рассказал Никонову Смородину, упомянутый заключенный Серебряков, раскол в Православной Церкви велик. Представьте себе, даже здесь иерархи раскололись на две партии.

Одна партия группируется вокруг митрополита Петра Крутицкого, а другая, сергиевцы, признает митрополита Сергия и его политику правильной. Политика митрополита Петра, как вы знаете, характеризуется непримиримостью к советской власти, к ее насилиям над церковью. Насколько я знаю, большинство высших иерархов изолировано на острове Анзер. Да, с грустью, сказал Серебряков. Первоначально думали, что изоляция митрополита Петра и его сторонников на острове Анзер являлась обычной лагерной мерой. Но теперь убедились, что эта мера не административная. Очевидно, об изоляции есть приказ из Москвы. Автор вновь ошибается.

Митрополит Петр Крутицкий не был на Соловках. Речь идет об архиепископе Петре Звереве. Он действительно был отправлен на Анзер, где скончался от Тифа 25 января 1929 года в больничном изоляторе в церкви Голгофа Распятского-Скита. Иван Михайлович Андреевский, попавший на Соловки в конце 1928 года, также подчеркивает, что среди заключенного духовенства произошло разделение. При этом, если среди заключенных, попавших в Соловки до издания Декларации митрополита Сергия первое время большинство было сергианами, то среди новых заключенных, прибывших после Декларации, наоборот, преобладали иосифляне. Среди иосифлянских епископов на Соловках Андреевский называет и епископа Илариона Бельского. Осенью 1929 года на Соловки привезли епископа Максима Жижеленко. Он был тайно рукоположен Иосифлянскими архиереями Дмитрием Любимовым и Сергием Дружининым в Петрограде, затем послан в Серпухов.

24 мая 1929 года епископ Максим был арестован. и 5 июля приговорён к пяти годам концлагеря. Прибытие его на Соловки, по словам Андреевского, чрезвычайно усилило и до того преобладавшее влияние иосифлян. Владыка Максим содержался вместе с Андреевским в 10-й роте в камере врачей и работал с ним в санитарной части, так что режим их содержания был относительно свободный. Епископ Виктор Островидов работавший бухгалтером на канатной фабрике и живший в доме бухгалтерии в Полуверсте от Кремля, также имел пропуск и мог свободно и часто приходить к ним. Вместе с единомышленным духовенством они совершали тайные богослужения. По воспоминаниям Андреевского, Господь хранил наши катакомбы и за все время с 1928 по 1930 годы Включительно мы не были замечены. Епископ Иларион Бельский в лагере был на общих работах, плюл сети, не имел соответствующего пропуска и, естественно, разрешения на свободное передвижение по острову.

Но в тайных богослужениях он принимал участие. Как вспоминает Андреевский, несмотря на чрезвычайные строгости режима Соловецкого лагеря, Рискуя быть запытанными и расстрелянными, владыки Виктор, Иларион, Нектарий и Максим не только часто служили в тайных катакомбных богослужениях в лесах острова, но и совершали тайные хиротонии нескольких новых епископов. Совершалось это в строжайшей тайне даже от самых близких, чтобы в случае ареста и пыток они не могли выдать ГПУ воистину тайных епископов. Только накануне моего отъезда из Соловков я узнал от своего близкого друга, одного целебатного священника, что он уже не священник, а тайный епископ. Тайных катакомбных храмов у нас в Соловках было несколько, но самыми любимыми были два – кафедральный собор во имя Пресвятой Троицы и храм во имя Святого Николая Чудотворца. Первый представлял собой небольшую поляну среди густого леса в направлении на командировку Саватьева. Куполом этого храма было небо, стены представляли собой березовый лес. Храм же Святого Николая находился в глухом лесу в направлении на командировку Муксальма.

Он представлял собой кущу, естественно созданную семью большими елями. Чаще всего тайные богослужения совершались именно здесь, в церкви святого Николая. В Троицком же кафедральном соборе богослужения совершались только летом, в большие праздники и особенно торжественно, в день Святой Пятидесятницы. Но иногда, в зависимости от обстоятельств, совершались сугубо тайные богослужения и в других местах. Так, например, в Великий Четверг 1929 года служба с чтением Двенадцати Евангелий была совершена в нашей Камере Врачей, в Десятой Роте. К нам пришли якобы по делу дезинфекции Владыка Виктор и Отец Николай Пескановский. Потом отслужили церковную службу, закрыв на задвижку и дверь. В Великую же Пятницу был прочитан по всем ротам приказ, в котором сообщалось, что в течение трех дней выход из род после восьми часов вечера разрешается только в исключительных случаях по особым письменным пропускам коменданта лагеря.

В семь часов вечера в пятницу, когда мы, врачи, только что вернулись в свои камеры после двенадцатичасового рабочего дня, к нам пришел отец Николай и сообщил следующее. Влащаница в ладонь величиной написано художником Эр. Богослужение, чин погребения, состоится и начнется через час. – Где? – спросил Владыка Максим. – В большом ящике для сушки рыбы, который находится около леса, вблизи от роты номер такой-то. Условный стук – три и два раза. Приходить лучше по одному.

Через полчаса Владыка Максим и я вышли из нашей и направились по указанному адресу. Дважды у нас спросили патрули про пуска. Мы, врачи, их имели. Но как же другие? Владыка Виктор, Владыка Иларион, Владыка Нектарий и Отец Николай. Владыка Виктор служил бухгалтером на канатной фабрике, Владыка Нектарий рыбачил, остальные плели сети. Вот и опушка леса, вот ящик длиной сажений четыре, без Дверь едва заметна. Светлые сумерки.

Небо в темных тучах. Стучим три и потом два раза. Открывает Отец Николай. Владыка Виктор и Владыка Иларион уже здесь. Через несколько минут приходит и Владыка Нектарин. Внутренность ящика превратилась в церковь. На полу и на стенах еловые ветки. Теплятся несколько свечей.

Маленькие бумажные иконки. Маленькая в ладонь величиной плащеница утопает в зелени веток. Молящихся человек десять. Позднее пришли еще четыре-пять, из них два монаха. Началось богослужение. Шепотом. Казалось, тел у нас не было, а были одни уши. Ничто не развлекало и не мешало молиться.

Я не помню, как мы шли домой, то есть в свои роты. Господь покрыл. Светлая заутриня была назначена в нашей камере врачей. К двенадцати часам ночи, под разными срочными предлогами по медицинской части, без всяких письменных разрешений, собрались все, кто собирался прийти. Человек около пятнадцати. После заутрини и обедни сели разговляться. На столе были куличи, пасха, крашеные яйца, закуски, вино, жидкие дрожжи с клюквенным экстрактом и сахаром, около трех часов разошлись. Контрольные обходы нашей роты комендантом лагеря были до и после богослужения, в одиннадцать часов вечера и в четыре часа утра.

Застав нас, четырех врачей, во главе с владыкой Максимом, при последнем обходе не спящими, комендант сказал, что врачи не спите И тотчас добавил «Ночь-то какая, и спать не хочется». И ушел. — Господи Иисусе Христе, благодарить Тебя за чудо Твоей милости и силы! — проникновенно произнес владыка Максим, выражая наши общие чувства. Белая Соловецкая ночь была на исходе. Нежное розовое Соловецкое пасхальное утро, играющим от радости солнцем, встречало монастырь-концлагерь. превращая его в невидимый град Китиш и наполняя наши свободные души тихой, нездешней радостью. Интересное свидетельство о епископе Иларионе приводят в одном из своих писем к пастве епископ Нектарий Трезвинский.

Высоко отзываясь о владыке Иларионе как строго православном архиереи, владыка Нектарий далее о нем пишет. Этот епископ сперва в Соловках с января и по октябрь 1928 года находился вне церковного общения с митрополитом Сергием, но потом под давлением сергиевских епископов 1 октября 1928 года послужил в Соловецком кладбищенском храме и помянул митрополита Сергия. А незадолго перед этим виден был весьма тревожный сон, будто бы он ногами растоптал образ Богоматери, Смоленской Адигитрии. И что же? После служения литургии с сергиевскими епископами он вместо духовного утешения и радости стал испытывать ужасное угрызение совести и угнетение духа. И мне стало ясно, говорил он мне, сергиевское отступничество И я оказался как бы соучастником сергиевских преступлений против Православной Церкви». И что же, он тотчас заявил сергиевским епископам, что он от них отходит на прежнюю свою церковную позицию к епископу Виктору, Нектарию, Димитрию и другим. Вероятно, в конце 1930 года епископ Иларион был отправлен с главного Соловецкого острова на остров Анзер.

По воспоминаниям отца Петра Беловского, осужденного в августе 1930 года по первому групповому делу Иосифлян и прибывшего на Соловке в конце сентября, епископ Иларион находился с ним на Анзере в одном бараке. У отца Петра была и Петрахиль, которую он как-то сумел припрятать. А у владыки Илариона сохранилась даже архиерейская мантия. Были также и кое-какие богослужебные книги. При совместной молитве приходилось строго соблюдать конспирацию. В Крещенский сочельник 1931 года епископ Иларион благословил отца Петра тайно совершить чин великого освящения воды. Была сильная метель. Неподалеку от барака находилась сторожевая вышка с будкой.

Поднявшись туда с водой, отец Петр совершил освящение и принес крещенскую воду в барак для собратьев. В сентябре 1931 года владыку Илариона перевели с Соловков на материк, в одно из отделений Беломоро-Балтийского лагеря. В это время с ним и встретился Алексей Ростов, работавший на строительстве Беломоро-Балтийского канала на командировке «Новая биржа» в районе села Надвоицы и Майгубы. В сентябре 1931 года он принимал этап с Соловков, где среди заключенных были отец Петр Беловский, знакомый ему по ленинградскому ДПЗ, где они содержались в одной камере в августе 1930 года. архиепископ Угличский Серафим Самойлович, архиепископ Черниговский Пахомий и епископ Смоленский Иларион Бельский. Вот что писал Алексей Ростов в своих воспоминаниях. Вскоре меня разлучили с Высокопреосвященным Пахомием и отцом Петром, но несколько раз мне довелось беседовать с изможденным лишениями и терзаниями тяжело больным архиепископом Серафимом. что было для меня поучительно, ибо он был последним из заместителей и местоблюстителей Патриаршего престола, и на всем пространстве беломороско-карельских лагерей возглавлял все непризнавшие декларации Сергия духовенство и нас смиренных мирян, твердо уверенных в нашей правоте перед Богом и собственной совестью.

В это время в концлагерях уже состоялись первые тайные хиротонии и рукоположение будущего потаённого духовенства. Прошу читателей, которым дорог образ этого исповедника, ознакомиться со второй главой вышеупомянутого второго тома труда Отца Польского. Здесь же хочу поведать о владыке Илларионе, которого в Соловках, а затем в наших карельских лагерях называли мы за глаза Илларион Малый, в отличие от архиепископа Иллариона Троицкого. Несмотря на свой небольшой рост, Владыка отличался физическим здоровьем и на Соловках сразу попал на общую работу. Теперь, по прибытии этапом на командировку «Новая биржа», поблизости от командировки «Мая Губа», Владыка через отца Петра познакомился со мной. Для принятия этапа туда прибыл вольнонаемный начальник санитарной части гуманный доктор Синай в сопровождении заключенных врачей. киевского психиатра Абрама Моисеевича Виноградова, терапевта из Казани Закии Хасановны Ерзиной и хирурга москвича молодого Владимира Петровича Демина, которых я сопровождал в качестве лекпом секретаря постоянной врачебно-трудовой комиссии. Их задача состояла в проверке санитарного состояния этапа организации его санобработки, которую проводили два других лекпома и парикмахеры, и установление категории трудоспособности.

Оба архиепископа, Серафим и Пахомий, легко получили инвалидную категорию, но владыка Иларион получил первую, то есть признан пригодным к тяжелому физическому труду. При осмотре его документа для сонесения данных в протокол комиссии я увидел, что он запретник, то есть как особо опасный заключенный не может быть послан в лес на работы по подготовке трассы будущего Беломорканала, а должен содержаться всегда за проволокой, то есть на работах внутри самого концлагеря, обнесенного высоким частоколом с вышками на углах и единственным выходом через ворота при контрольном пункте. Чтобы устроить его на более легкую работу внутри лагеря, я решил поговорить не с начальником санчасти или врачами, которые могли побояться помочь епископу, известному своей непримиримостью, а с зубным врачом Милой Екатериной Александровной Ордынской. Ей тогда было 60 лет, а теперь было бы 95. а потому могу смело ее назвать, которая имела зубоврачебный кабинет внутри лагеря. Хочется вспомнить и поведать читателям об этой женщине, всегда старавшейся помочь духовенству, хотя бы зубными протезами после вызванного цингой выпадения зубов. Ее муж, известный московский присяжный поверенный, после революции с успехом, где это было возможно, выступавший по политическим делам защитником, был после шахтинского процесса сам арестован вместе с женой адонтологом. Он скончался от сердечного приступа во время свирепого допроса, а вдова получила пять лет концлагеря, чтоб не смогла в Москве поведать о судьбе супруга.

В разных лагерях она всегда брала санитаркой при зубоврачебном кабинете монахиню. которая в нём ночевала якобы для охраны и тем избегала общего барака, творя свои молитвы в этом уединённом помещении. После беседы со мной Екатерина Александровна предложила начальнику санчасти взять интеллигентного и сильного заключённого для работы в качестве протезиста под её наблюдением. Прежний протезист уже отбыл свой срок а потому надо было найти ему подходящего преемника. И она предложила прибывшего с этапом запретника Бельского. Начальник санчасти стал хлопотать, но информационно-секретный отдел, не допустив Владыку работать протезистом, отдал ему работу привратника. Пешеходы входили в лагерь через калитку и предъявляли свои пропуска дежурному по комендатуре. тоже имело место при выходе партии заключенных на работу.

Но если приезжал ввоз или телега, то владыка Илларион выбегал открывать и закрывать потом за ними ворота. В продолжении двух месяцев имел я случай беседовать с владыкой Илларионом, который отличался наибольшим осуждением духовенства, склонившегося перед митрополитом Сергием, которого он в разговоре никогда не титуловал а называл просто Строгородским, как и Алексия называл по фамилии Симанским. В своем рассказе в труде протеерея Польского привожу случай, когда архиепископ Серафим просил меня устроить ему в амбулатории встречу с работавшим разъездным кассиром финотдела управления Архимандритом Гурием, теперь скончавшимся, 12 июля 1965 года на Симферопольской кафедре Московской Патриархии. Не знаю содержание их разговора, но отмечу, что владыка Иларион на такой разговор бы не пошел, ибо считал грехом всякое, даже бытовое, общение с иерархами и духовенством, признавшим митрополита Сергия, и не порвавшим с ним молитвенного общения после Декларации 1927 года. Через два месяца меня перебросили в другой концлагерь, на Медвежью гору. Лишь шесть лет спустя, в 1937 году, я узнал от одного из потаенных епископов, коего не смею назвать, что владыка Иларион вышел из заключения и проживает в Чебоксарах, где собрал небольшую общину. Этот собеседник мне и говорил, что не одобряет владыку Илариона за то, что, принимая в лик свои паствы Он перекрещивает детей, которые были крещены в церкви после 1927 года, считая крещение последователями Строгородского безблагодатным, с чем мой собеседник не был согласен. Прошел еще год, и мой духовный отец был арестован снова, а я быстро сменил место жительства, переехав в другой город, где с трудом нашел работу, но от верных людей узнал намеками в одном письме что в эти жуткие месяцы ежовщины владыка Иларион восприял мученический венец в Чебоксарах.

Все так и было. Единственное, автор ошибается в отношении города. После освобождения из лагеря владыка Иларион проживал не в Чебоксарах, а в соседнем Козмодемьянске.