13. Заключение унии ⧸⧸ Сильвестр Сиропул. Воспоминания о Ферраро-Флорентийском соборе

Сильвестр Сиропул. Воспоминания о феррарах в Ориентийском соборе. Часть десятая. В которой говорится о совершении святых таинств и о других вещах, которых требовали латинине. О составлении Ороса и как он был подписан. Как затем была отслужена латининами литургия Единства. И как император добивался, чтобы и мы, духовенство Восточной Церкви, тоже отслужили литургию, и папа не захотел в ней участвовать. И как папа требовал, чтобы он мог судить митрополита Эфесского, и чтобы мы взяли в качестве патриарха латинского епископа Константинополя, или чтобы император, еще будучи там, поставил патриарха из наших?

Воспоминания десятые. Итак, после смерти патриарха остался один император, чтобы устроить написание Ороса и завершение объединения. В качестве советников и соработников в этом деле он имел митрополитов Российского и Никейского, и Великого Протасинкела, а вернее сказать, в качестве умелых махинаторов, поскольку они искусно толкали императора на многое из того, что он не принимал. Кардиналы также ежедневно приходили к императору и просили исправления во всем, что только хотели, а император старался отделаться от них. Они настаивали и боролись, и на каждый вопрос уходило шесть или пять дней, пока они не отказывались от искомого или не достигали его, когда латини не шли в бой, а император отбивался от них. После многих возражений, противоречий и соглашений они сошлись на четырех главах, которые содержатся в Ороссе после определения о вероучении. Из них одна о прибавлении, что законно и благочестиво было прибавление к символу, другая о квасном и пресном хлебе, чтобы каждый из церквей, западное и восточное, совершало богослужение по своему обычаю, будь то на пресном или на квасном хлебе. Третье – о честилище.

И четвертое – о власти Папы. Этого требовали от Императора, и это было им утверждено. Наш Собор не имел об этом ни малейшего представления, разве что упомянутые Выше Советчики. Затем они пытались исправить нас и устранить при совершении бескровной жертвы троекратное благословение и призывание Святого Духа, совершаемое священником. так как говорили, что Господние слова освящают ее, то есть «примите и едите сие с тела мое, и пейте из нее вси». Поэтому латинеи не порицали наших, как поступающих, ошибочно, когда после произнесения этих Господних слов они молятся и благословляют святые дары, и хотели, чтобы запретили нашим священникам молиться и благословлять после произнесения этих Господних слов. Между императором и латининами была большая полемика на многих встречах, когда император среди многих слов сказал и то, что «если вы хотите убедиться в том, что и великий Василий и благословенный Златоуст так передали совершать и освящать божественные дары, то вы обнаружите, что это содержится во всех литургических рукописях восточных церквей, а их более двух тысяч». Юлиан сказал на это.

Может ли твоя святая царственность засвидетельствовать склятвой, что книги, о которых ты говоришь, были с самого начала изданы святыми в том виде, в котором они находятся сейчас, и совершенно не переделывались за это время? А без этого как мы поверим книгам? Пока шли дни в обсуждении этого вопроса, Папа распорядился, и произошло собрание Императора и нас у Папы. отсутствовал лишь митрополит Эфесский. Много слов было сказано на эту тему. Латинине всеми способами старались отстоять учения, которые они имеют по данному вопросу, а также заставить и наших служить таким образом. Митрополиты Российский и Никейский возражали отчасти, в чем-то соглашаясь. Среди прочего они сказали следующее.

Подобно тому, как божественное повеление, сказанное Богом однажды, да произрастить земля плод свой, каждый по роду своему, действует от начала и до ныне и будет действовать до скончания века, и мы верим, что божественное повеление является тем, что наделяет землю силой взращивать плоды, тем не менее необходим земледельческий труд. Мы знаем, сколько много помогает он земле приносить Так и об этой священной жертве мы говорим, что те божественные слова, являющиеся освящающими ее, содействуют же этому молитве и призыванию священника к ее совершению, подобно тому, как попечение земледельца содействует плодоношению земли. Когда они сказали это, то не были удовлетворены ни наши все, взирающие на смысл того, что написано в божественных литургиях, ни тем более латинине знающий лишь заранее установленный ими смысл. Поэтому они и не пришли к согласию. Тогда Папа выбронил наших, в особенности архиереев, сказав «Я удивляюсь, как вы, придя сюда, столько времени провели праздно и без дела, и не заботясь о том, чтобы завершить то, что вы предложили, и ради чего пришли сюда. Вас не заботит пребывание на чужбине, и о домашних своих вы не думаете. не вспоминаете о возвращении, но вас не беспокоит все это? Что происходит в ваших церквах, вы не считаете важным знать, также вас не беспокоит, сколько нелепых, неисправимых и страшных прегрешений совершаются живущими в них в течение такого времени, и что вы должны будете ответить перед Богом за совершенные там грехи?

Я не понимаю, что мешает вам исправить все это, и почему вы не стараетесь вернуться к себе? Сказав множество других подобных этим оскорблений, он распустил собрание. Император же призвал митрополита Эфесского и попросил, чтобы тот написал об этом вопросе. Он согласился, написал и доказал, что святые учителя церкви именно так заповедали освящать святые дары, как освящают их наши священники. Оставив в стороне рассмотрение этого вопроса, они занялись как должен быть издан Орос. Император и наши сказали, что сначала должно быть поставлено царское имя, согласно чину в определениях Вселенских Соборов, а затем имя папы. Но латинеи не хотели слышать этого даже краем уха, утверждая, что папское достоинство многократно превышает достоинство царское. Как же теперь это примирить?

Императоры наши сказали, что созывать собор является привилегией императора, поэтому его имя и поставляется впереди, что ясно следует из соборных деяний. Латинине же ответили, что нынешний собор собран Папой, он созван по его повелению и на его средства. По этой же причине его имя должно быть впереди, а в особенности надо написать в Оросе, что Папа созвал собор и благодаря ему, то есть Папе, произошло объединение. На это император сказал, что если Папа и дал средства, но если бы не были посланы наши послы и повеления, то ни восточные патриархи не отправили бы местоблюстителей, ни из относящихся к нашей церкви архиереев и народов никто бы не пришел или никого бы не послали на собор по воле или повелению Папы. Так что и в этом смысле именно я собрал собор, и мне нужно быть поставленным впереди. Но и без этого мне достаточно того, что во всех вселенских соборах имена императоров предшествуют, а этому собору, как вселенскому, нужно следовать за ними. Латинине на это ответили. На тех соборах папа не присутствовал лично, и поэтому определения подписывались так, как вы говорите.

На этом же соборе он лично председательствовал, и ему надо предшествовать и в определении. Когда император увидел в этом вопросе сильное противодействие, он сказал «Пусть тогда напишут два определения в тех же самых словах. Только на одном впереди будет написано имя Папы, а на другом – Императора». Но латинине этим не удовлетворились, и в конце концов они нашли прибежище в грамоте про возглашение собора и сказали «В этой грамоте впереди поставлено имя Папы. Так это и распространено среди всех латинских народов. Тогда Вы об этом ничего не сказали. А теперь, после того, как это повсюду передано и распространено, как же мы изменим этот порядок? Это невозможно.

После множества слов и возражений император, увидев, что латиняне не откажутся от того, что они предложили, по неволе и против желания уступил. И те составили орус, как они хотели. Написал его монахом в Россий, латининен, поскольку был опытнейшим в греческом образовании. Митрополит Женикейский захотел изменить некоторые слова только для большего изящества греческого языка. Итак, собрались ученейши из латинин, и, если Митрополит Никийский предлагал слово, то они исследовали и проясняли его долгое время, иногда до двух часов. И если избранные для этого латини не соглашались со словом, то оно утверждалось. Если же кому-то из них оно не нравилось, то оно отвергалось. Это происходило в течение десяти дней, и они написали определение, каким его можно сегодня видеть.

Желающие могут понять, для какой цели составили они определение и вряду с кем поставили имя императора. В эти дни исследовали еще некоторые темы, среди которых темы о честилище и о власти папы, что очень огорчило императора. Поскольку митрополиты Российский и Никейский сказали, что право апелляции принадлежит папе, и он должен исправлять, если патриарх или император сделает что-то недолжное. И латинеи не хотят, чтобы и об этом было сказано в определении. Император страдал от этих заявлений И на одном из обсуждений этих вопросов он сказал, «Если бы латинине не имели разъяснений со стороны наших, то они бы не говорили об этом и не требовали такого. Но я знаю, кто их подстрекает». И во время другой беседы, говоря о давлении и требованиях латинин, император говорил, «Я вижу, что есть неверные люди, вечно готовые настаивать на своем мнении, то есть отстаивать мнение латинин». Они до такой степени стараются опровергнуть все, сказанное другими, что если бы кто из наших сказал, что Христос есть истинный Бог наш, то они стали бы спорить и день, и два, и всеми способами старались бы это опровергнуть и доказать, что Христос не есть истинный Бог наш.

И это при том, что вначале, говоря с ними и испытывая их, император утверждал, что они легко убеждаются и что будет легко вести с ними диалог и привлечь кардиналов, с которыми он говорил на нашу сторону. Этими кардиналами были Камерарий, Юлиан и Ферман. На следующей встрече, на которой обсуждались те же вопросы, император сказал с суровостью. Я знаю, кто советует такое, но ничего не скажу о них, поскольку я вижу людей, которые не приемлют объединение и поэтому прикрывают с то одним, то другим. Мы уступили и сделали даже больше, чем стоило. Так следовало бы и тем с радостью и без лишнего вмешательства в чужие дела устремиться к единству. Они же предлагают и говорят такое, что кажется, будто это объединение не по воле Божией, поэтому оно и встречает препятствия. Но я объявляю папе со своей стороны, что если он удовлетворен тем, до чего мы договорились и на чем согласились, то единство состоится.

Если же нет, то я объявлю флорентийцам, они снарядят нас, и мы отправимся домой. То же самое он сказал и на следующей встрече, досадуя и тяготясь, как казалось, тем, о чем договорились. После того, как император умолк, по прошествии достаточного времени, митрополит Никейский сказал угрюмо «Будет ли это хорошим и почетным делом, что, снизойдя в важном и большом вопросе, из-за которого мы вначале разделились, мы будем настаивать в малом и частном вопросе настолько, чтобы погубить великое, в котором снизошли? Кто нас за это похвалит?» Такими словами он умерил императора. Пока мы этим занимались и говорили, и речи не было о средствах на пропитание. Ведь после даяния в мае никому не было дано никакого содержания, пока мы не вышли, чтобы возвращаться в Венецию, выполнив предварительно всё, чего хотели латиняне. Но митрополит Митилинский, ревнуя, конечно же, о единстве, сказал, если папа хочет, пусть даст мне флорины И я их раздам лично, кого знаю, как благодеяние Папы, и приготовлю их легко отнестись к подписанию Ороса и к объединению. Папа узнал об этом и повелел дать ему флорины.

Не знаю, сколько, но, как некоторые говорят, двести, и он дал некоторым из наиболее нуждавшихся архиереев. Дал он и великому Скева Филаку девять флоринов, никому же другому из церковных архонтов не дал. Также Христофор и Амвросий после объединения дали флорины некоторым наиболее нуждавшимся людям церкви, как благодеяния Папы. Узнав об этом, великий Хартофелак пришел к Христофору и по своей просьбе получил 12 флоринов. Затем он пришел и просил у Амвросия, как ничего не получившей от благодеяний Папы, и получил и от него 12. Позже, когда об этом узнал Христофор, Он осудил и выбронил его, и решил отобрать у него первые двенадцать флоринов, но затем от этого отказался. Так то, что они раздавали тайно, позже проявилось. Но и митрополит Никейский через некоторых лиц сообщил папе, что у него нет архиерейского облачения, чтобы надеть его на церемонии объединения, и просил помочь ему.

Если же нет, то он будет без него. и он получил 12 флоринов на облачение. Так он оказался на церемонии объединения в замечательном облачении. Не знаю, сколько он получил и из даяний, описанных выше. Вот эти средства, тайно выданные некоторым безразличным и бесстыдным людям, частично до объединения, но в основном после, дали желающим возможность обвинять их и говорить что те взяли флорины и только поэтому подписали. Ведь подписание и первого написанного Ороса, и после него еще четырех других экземпляров произошло в резиденции императора в присутствии множества архонтов, латинских епископов и протонотариев. Но никто из них не видел, чтобы там раздавались флорины подписывающим, и не слышал, чтобы их просили или обещали. Если некоторые из порочных и бессовестных людей и брали тайно флорины, то большинство из них не подписывали ОРОС, поскольку не принадлежали к чину тех, кто подписывал.

Но это не развращало всего общество, так как еще оставалось неизвестным. Митрополит Эфесский оставался в молчании и страдал из-за происходящего. Когда же он узнал, что составляется ОРОС, то, убоявшись, чтобы его не просили подписать или не наказали, как ослушника, он попросил об услуге всесчастливейшего деспота и, пользуясь его заступничеством перед императором, передал через него, что «твоя святая царственность знала, что я ни архиереем не хотел становиться, ни на собор приходить, так как я с самого начала избрал прожить монашескую и молчальническую жизнь согласно своей мере». Твоя святая царственность, повелев, просила меня о том и о другом. Против своей воли я был вынужден хранить должное послушание Твоей святой царственности. Я принял на себя труд выше моих сил и серьезную борьбу участия в прениях, и не презрел и не пренебрег ничем из того, что было в моих силах. Поскольку сейчас дела идут другим образом, а не как это предполагали собеседования, а именно я был ответчиком на них, то прошу и я ради многой моей борьбы и трудов такой награды у Твоей Святой Царственности, чтобы не принуждали меня подписывать Орос, поскольку я не сделаю этого никогда, чтобы не произошло, и чтобы мне вернуться домой в сохранности. Я прошу и молю, чтобы мне было оказано такое благодеяние.

После того, как деспот предстательствовал перед императором и много просил его за митрополита Эфесского, император был убежден и уверен, что его не будут принуждать подписывать и что он вернется на родину в безопасности, благодаря императорскому попечению и заботе. Составление и обработка Оросов подходило к заключению. Митрополиты Российский и Никейский предложили, что в конце надо добавить отлучение и анафему против тех, кто не примет его или будет ему противодействовать. Против этого возражали митрополит Рапизунский и великий Протасинкел. С ними согласился император и вышел большой спор. Тогда великий Протасинкел сказал императору «Извести владыкам и святы присутствующих, что здесь никто не станет патриархом. поскольку помышления некоторых будоражатся из-за этого вопроса. И объяви, что ты не поставишь здесь патриарха, дабы умирились помышления смущающихся».

Этими словами он намекал и подтрунивал над митрополитом российским. Сказал и митрополит Трапезунский. «Прошу твою святую царственность, чтобы ни в коем случае не было добавлено коросу отлучения или анафема. Достаточно, что произошла вещь, которую и в помышлении нашем не стоило принимать, как я думаю. А чтобы к этому прибавлять еще и отлучение, то я умоляю, чтобы этого ради Бога не было. Митрополит Российский начал говорить более конфликтным тоном. И что же мы сделали, Владыка Трапезунский? Что это за такое зло, которого и в помышлении не следовало принимать?

Мы сделали то, что говорят святые. Император, видя, что они двигаются к ссоре и скандалу, запретил Митрополиту Российскому продолжать и сказал Митрополиту Трапезунскому. Не нужно было Владыко говорить, что даже в помышлении не следовало принимать свершившееся, так как это порицание и осуждение Собора. И будет казаться, будто Собор сделал что-то недозволенное. И это вновь обернется против вас. то есть против митрополита Трапезунского и его товарищей. Не должно вам выставляться судьями самих себя и других. Но это происходит от вашего предубеждения так, что кажется, будто вы решили всегда пребывать в этом предубеждении и не выходить из него, поэтому вам произошедшее и кажется прискорбным.

Но из-за этого я часто говорил, что вам всем нужно изгнать из себя предубереждения и не доверяться ни одному из них, но с этих пор считать заслуживающими сомнения и римскую доктрину, и нашу, так как они предложены к исследованию, пока Собор не изучит и не рассудит их, и не вынесет свое решение, которое мы тогда и применим беспрекословно. Я сам себя расположил таким образом, как сказал, хотя я Император, и я созвал Собор, и мог бы советовать приобщиться к той или иной доктрине. Но я так решил для самого себя, чтобы не держаться ни доктрины нашей Церкви как неоспоримой и безупречной, ни доктрину Римской Церкви не презирать как сомнительную, но чтобы иметь сомнения в обеих, пока их не исследует Собор. И тогда я одобрю то, что он постановит. Так подобало бы и Вам отвергнуть от себя предубеждение и одобрить, безусловно, то, что Собор постановил. Итак, прекратите споры и оставьте рассуждения, противные Соборному решению, как недостойные Вашего одеяния и архиерейского сана. И одобрите с подобающим благоговением то, что определил Собор. Митрополит Российский, приняв слово, сказал, если два человека подписывают договор, то они предписывают и до десяти иперпиров неустойки, чтобы если кто нарушит соглашение, то он подвергся бы задержанию и штрафу.

Я удивляюсь, как мы, составив соборное определение, не предписали и соборной неустойки. Итак, тогда вышли митрополит российский и великий протасинкел, негодуя друг на друга, ведь и раньше они были плохо расположены друг ко другу. Когда совещались и готовили объединение, они оказались связаны мнимой дружбой. А когда объединение состоялось, они вновь расстались. Во время другого исследования некоторых вопросов перед лицом императора они бессовестно поссорились. И сказал Великий Протасинкел, «Владыка Российский, ты не будешь патриархом. А если будешь, не сложи первым делом меня». На это Митрополит Российский ответил.

Я вижу, ты меня оскорбляешь. И третьего дня ты сказал мне недостойные слова, и сейчас наговорил многое. Но я тебе заверяю, что ты ничем не подвигнешь и меня перейти на такие же слова. Тот же вновь сказал. Говорю тебе, что когда ты станешь патриархом, не зложи первым делом меня. Орос был написан и прочитан императору. Было решено, что его подпишут. Затем после Великой Литургии, которую будет служить Папа, а наши будут присутствовать в облачениях, его прочтут.

И таким образом мы окажемся едины. Император просил передать Папе, чтобы сразу после того, как отслужат латинине, служили и наши, в присутствии Папы и всех латинин и греков, дабы все видели таинство и нашей Литургии. Митрополиты Российский и Никейский сказали, что латине не хотят устроить крестный ход, затем воспеть гимны, призывания и после этого служить литургию. Наступит полдень, и возможно, что Папа, не вынеся такого труда, воспрепятствует нашей литургии. Так что лучше, если наша литургия будет на следующий день. Император же сказал, мне кажется, куда лучше, если в тот же день будет совершена и наша литургия. чтобы в присутствии Папы, всех его людей и латинского множества был прочистан святой символ без добавления, и увидели они нашу Литургию, и будет это к нашей чести». Это сказал Император, но его пожелания все же воспрепятствовали.

Было решено, что Орос будет подписан в воскресенье 5 июля, а в понедельник будет Литургия Единства. Каким образом одобрили происшедшие и согласились подписать архиереи, несогласные во мнениях, и те, кто не были признаны за игуменов, как нерукоположенные, я не знаю и не могу сказать. В отношении меня самого и тех, кто был вместе со мной, я расскажу, ничего не прибавляя и не убавляя, и ничего не предпочитая истине. Мы надеялись, что не будет и речи о нас в отношении подписания, поскольку мы были исключены, как было сказано, из соборных дел. В указанное воскресенье после литургии Филантропин позвал нас в резиденцию Императора, Великого Хартофелака, меня и Протекдика, и сказал нам, «Император повелевает, объединение оказалось благим и одобренным всеми, и теперь Уже через два или три часа Орос будет подписан. Итак, Император повелевает, чтобы подписали вместе с другими и вы. А завтра вы также приняли бы участие в церемонии объединения. Я вам говорю это заранее, чтобы вы были готовы к тому и другому.

Мы на это возразили, сказав, с того времени, как Император повелел и принесли деяния Вселенских и оказалось, что подписывают одни епископы и архимандриты, и он приказал, чтобы так было и на этом соборе, мы решили, что не будет иного против того, что Император приказал открыто и соборно. Теперь мы дивимся, как это он повелевает другую. Как мы подпишем то, за что мы не голосовали, что мы не одобряем и считаем противным догматом Церкви? Об этом и Патриарх говорил нам многократно. Но мы не согласились. Так что пусть Император вновь узнает, что мы не подпишем и не наденем наших священных одежд. Передав это Императору, Филантропин приходит и вновь говорит. Император повелевает передать вам так.

Неудивительно, что я вам ничего не сказал до настоящего времени. Но поскольку это учение одобрено Собором, и отныне наша Церковь будет иметь его как здравое учение, то необходимо, чтобы и вы одобрили его, и вы не должны делать ничего против соборного решения и нашего повеления. Что я говорю иное, нежели раньше, неудивительно. Тогда мне казалось за благо, и я сказал одно. Теперь другое мне кажется лучшим, и я повелеваю, чтобы вы подписали». Мы ответили. Император утверждает, что это учение хорошо, но мы не считаем его таковым. Мы держимся святых отцов и их речений в здравом понимании.

А что это одобрено другими – ничего удивительного. Каждый власти над своей волей. «Вы одни, – сказал Филантропин, – думаете не то, что все остальные. Вот наиболее мудрые, ученые и добродетельные из наших, и вообще все утверждают, что это доброе учение. и принимают учения и объединения, и я удивляюсь, как Вы не одобряете его. Я прошу и умоляю Вас, как друг, исполните повеление Императора ради блага мира для пользы христиан. Если не для чего иного, так ради нашего отъезда, ведь Вы видите, что нам невозможно выйти отсюда, если мы не достигнем объединения. Что будет с христианами, находящимися с теми, кто нас там ждет.

Я не знаю, сказал я, как мудрые, ученые и добродетельные убедили свою совесть. Это они знают. Но, как кажется мне, они не убедили, но скорее растоптали свою совесть. Я, к тому же, отвечаю прежде всего за себя. Ведь ни за кого другого я не должен отвечать перед Богом, как только за самого себя. И поскольку ни от своего частичного знания ни от многого другого, что я слышал и видел, я не убедился в том, что это учение здравое, поэтому я не принимаю его. Что касается блага мира, пользы христиан и остального, о чем вы сказали, то вот, объединение установлено и почти что завершено, и не будет никакого препятствия к его завершению и ожидаемым от него благам, подпишем ли мы или не подпишем. Итак, мы умоляем и просим Святого Императора чтобы Он явил нам сострадание и в качестве Своего благодеяния позволил, чтобы нас больше не принуждали подписать, поскольку мы оправданы и деяниями Вселенских соборов, и императорским приказанием, данным публично.

Просим мы и Твоего Предстательства, чтобы Ты передал то, что мы сказали, и чтобы просил за нас, как это умеет Твое удивительное знание, и освободил нас от такого дела. Филантропин ответил. Я никоим образом не могу передать такие слова. Император в дурном расположении духа. Скажите мне что-нибудь, что может быть ему приятно, и я передам это. Совершите и вы какую-нибудь экономию и снисхождение. Были и другие, которые не считали это за благо, но теперь одобрили. И уже все подпишут.

Поступите таким образом и вы, и все примените экономию. Но поскольку мы полностью отвергали уступки и экономию, Филантропин сказал опять, будьте осторожны. Вы хотите взвалить на себя слишком большой груз. Смотрите, как бы вам ни оказаться ни в состоянии понести его. Вы не знаете, что вынес император и раньше, и в особенности теперь, чтобы довести дело до такого состояния, в котором оно сейчас. Какие он претерпел труды, испытания, прения и борьбу с латининами, чтобы они согласились объединиться с нами, сохраняя неизменными все обычаи нашей Церкви. И сейчас на такой высоте начнется из-за вас разрушение этого дела? Как вынесет это Император?

Как он устроит дело? Что он теперь скажет латининам, уверив их прежде, что определения собора одобряются и подписываются всеми? А они уже через два часа придут, чтобы увидеть собственными глазами, как вы подписываете. Рассудите, как благоразумные, об этом и обо всех последствиях и сотворите, как подобает. Итак, дайте мне окончательный ответ, поскольку дело торопит, чтобы я шел обратно с докладом. Когда мы услышали это и поняли, что нам невозможно освободиться от подписания Ореса, то каждый из нас, поразмыслив, высказал свое мнение. Великий Хартофелак согласился только подписать, но не надевать священных одежд. Я же сказал, что поскольку нас принуждают что-то сделать, дабы мы оказались единомысленными, то я надену одежды, но не подпишу.

Великий Хартофелак говорит. Нет, ты говоришь наоборот. Я говорю, хочу поступить так, как я сказал. И снова говорит он мне. Оставляя главное, я же сказал, отовсюду мне тяжело, и оба дела важнейшие. Но я считаю быть в одеждах на предстоящем действии более легким делом и скажу причину, почему мне это кажется верным. В деяниях соборов не находятся подписи некоторых клириков, хотя у патриархов и епископов клирики были. Итак, подписывали епископы, а клирики пребывали вместе с епископами в облачениях.

И таким образом следовали за их мнением. Поэтому я и говорю, что буду в облачении, но не подпишу, следуя деяниям и чину Вселенских Соборов. Сказал я и Филантропину. Прошу, чтобы ты передал все, что я сказал, и просил за меня, чтобы меня освободили полностью, потому что я совершенно не согласен с происходящим. Когда же увидишь, что это невозможно, тогда по неволе скажи, что я лишь буду в облачении. Протекдик также последовал за моим мнением, а затем и Великий Хартофелак. Когда Филантропин ушел и передал это, то есть мои слова, то они не понравились Императору. И Филантропин вновь придя сказал, Император повелевает.

Я услышал то, что вы говорите. Я не согласен на одно из двух, но хочу, чтобы вы и подписали, и были в облачении. И так Вы должны выполнить и то, и другое обязательно. То будет полезно по многим соображениям. И по-другому быть не может. Если Вы сделаете, как я приказываю, уже хорошо. Если же Вы утверждаете, что сделаете только одно, то я утверждаю уже сейчас, что Вы даже не будете в облачениях. А в будущем я сделаю то, что должно быть сделано явившим такое презрение и ученившим такое препятствие этому доброму делу.

Затем он сказал другим. «Император повелевает передать и это. По правде говоря, от великого экклезиарха у нас нет ответа до настоящего времени, но от вас есть. Итак, что вы хотите от этих новых разговоров, когда вы одобрили произошедшее?» Они досадовали на это и отказывались. предлагая меня в свидетели перед самим Филантропином, знаю ли я что-нибудь об этом. Когда я подтвердил, что ничего такого не знаю, вновь сказал им Филантропин, что Император не указал, когда и перед кем вы высказали свое мнение. Тем не менее он утверждает, что у него есть мнение от вас обоих. Что вы на это скажете?

Вы хотите вместе с другими противоречить Императору Подумайте, во что вы себя ввергаете. Тогда, будучи вынужденными, они согласились, хотя и против воли, сделать то, что было предписано. Затем филантропин убеждал и меня в этом с ними согласиться и принуждал, не давая отсрочки. Когда я увидел насилие и неизбежность, и что я остался один, и что от моего противостояния не будет Церкви никакой помощи, а мне по-человечески последует вред, то сказал и я. Поскольку самодержится наш Император приказывает то, что Он приказывает, и все считают, что это ко благу города и состоянию христиан, так, чтобы не казалось, будто я ничего не люблю, не стремлюсь к благосостоянию и процветанию Родины, но противодействую ее великому благу и пользе, помощи христианам и всему тому, что они причисляют как благу города, то я по необходимости следую за множеством, а также, чтобы исполнить императорскую волю и повеление. Но при этом свидетельствую и ныне, что ни своим убеждением, ни свободным выбором я не считаю происшедшее здравым учением нашей Церкви. Но Бог знает расположение моей души что я не одобряю это и не добровольно подписываю, но вверяю все его милосердию. И так я делаю это теперь, но в последующем за мной остается право поступать так, как я считаю нужным.

Все произошло следующим образом. В два часа после полудня того же самого воскресенья мы собрались в императорскую резиденцию, все составляющие сенот нашей церкви. Пришли также епископы от папы, Христофор и другие два, и один протонотарий, чтобы видеть, как и кем подписывается Орос. Секундин принес Орос, написанный на одной половине пергамена по-латыни, а на другой половине по-гречески. Поскольку митрополит Ираклийский был болен, то император повелел Вулоту и Секундину, и они вместе с Христофором принесли ему Орос. и тот подписал его первым, как местоблюститель Александрийского патриарха, а они смотрели. Потом Орос понесли в резиденцию императора, где все мы были собраны, и поставили подпись Великий Протасинкел, а затем остальные местоблюстители и архиереи, после которых и мы, несчастные, совершенно против воли, как ты знаешь, Христе Средств на пропитание у нас тогда не было уже пять месяцев. Я свидетельствую перед Богом всех, что тогда не было об этом ни малейшего упоминания, ни какой-либо просьбы со стороны наших, ни обещания со стороны латини.

Но хотя мы все содержались в нужде, все же большинство подписало, плача и стяная в глубине сердец. Знает это испытывающие сердца и помышления. который воздаст по справедливости тем, кто клевещет на подписавших, будто они подписали после того, как попросили и получили флорины. Итак, были закрыты двери жилища, и упомянутые латинские епископы стояли рядом с каждым подписывающим, смотря и наблюдая, как каждый подписывает. О Метрополитии Офессском никто не сказал ни слова. У епископа Ставропольского одни говорили, что он подпишет, и надо оставить ему место, а другие, что не подпишет. Некоторые из архиереев сказали, пусть кто-то пойдет, чтобы привезти его сюда. Один пошел в его жилище и не нашел его там.

На что митрополит Никейский заметил, все у нас есть, да без мелочей. Епископ Ставропольский, когда остальные начали собираться для подписания, тайно вышел из Флоренции и пустился в бега. Когда Орус был подписан, император пригласил к себе подписавших, обратился с благоволением, изящно нас принял и сказал «Нужно и вам отправиться к папе, чтобы видеть, как и он будет подписывать». Император избрал десять славнейших из архиереев Первым из которых был митрополит Трапезунский и четырёх ставрофоров. Когда кто-то сказал, какая необходимость в таком количестве? Достаточно было бы трёх или четырёх. Он ответил, пусть идут все, кого я назвал. Подобало бы и больше ради почтения к папе, но не приготовили столько лошадей, чтобы всем отправиться верхом.

но и другое было приготовлено, вернее, подстроено с хитростью и коварством. Когда ввели лошадей, и мы, поклонившись императору, выходили, чтобы отправиться к папе, император объявил, что митрополит Никейский назначен, чтобы сказать несколько слов папе, которые и вы там услышите. Итак, мы отправились, при том, что никто из посланных не знал, что скажет митрополит Никейский, и нашли папу, сидящего вместе с кардиналами и всем своим синодам. Сели и мы. И когда митрополит Никейский начал говорить, то Юлиан сразу же сказал – протонотарий, записывай. Итак, протонотарий и другие секретари сели и тщательно записывали все, что сказал митрополит Никейский. Он после краткого вступления закончил словом о совершении священной и таинственной жертвы. Как учит Святая Римская Церковь о совершении святых Так учим и мы, что Божественные и Господние слова освящают и совершают Божественные дары, а именно «Приедите, едите сие из тела Моей, и пейте из нее все, сияясь кровь Моя».

И мы соглашаемся в этом с вами, ведь мы не учим другому, нежели тому, что вы говорите и учите. Мы утверждаем, что священник содействует этому, подобно тому, что произрастает из земли. Но все мы возводим к тем Господним словам, так что и в этом мы с вами согласны. Такова была цель слов митрополита Никейского. Он изливал их с красотой и риторическим изяществом и произносил их будто бы от имени всего сообщества, ведом, что мы ни о чем не знали и сообщество с этим не было согласно. Все это было коварством и мошенничеством. Дело в том, что латиняне хотели и это записать в Ворос, но император это совершенно не принимал, опасаясь, чтобы по возвращении в Константинополь не дать желающим повода говорить о том, что император не спроверг богослужение, которое нам передали великий Василий и божественный Златоуст, получив его от Иакова, брата Господня. Поскольку латиняне настаивали и хотели иметь наше письменное исповедание по данному вопросу, Император решил так, чтобы митрополит Никейский провозгласил это перед лицом Папы, будто бы от всего нашего сообщества, в присутствии и лучших из нас, и чтобы это было там записано латининами и возвещено во всех их народах.

Так и произошло, против нашей воли и при том, что мы ничего об этом заранее не знали. Вот с такой прозрачностью, согласованностью, Свободой и согласием все и делалось. После того, как были завершены речи по этому вопросу и записаны они латининами, мы все встали и вышли на террасу. Вышел туда и папа, и, посмотрев на наши подписи, на Оросе, подписал и он, стоя прямо и положив руки и Орос наонолой. Он спросил, подписал ли митрополит Эфесский. и, услышав, что тот не подписал, сказал «Значит, мы ничего не сделали». После этого он сказал «Завтра мы будем служить литургию и совершать единение. Мы узнали, что некоторые из вас хотят причащаться святых тайн.

Поэтому говорим уже сейчас, что желающие причаститься воздерживались, пребывали в непорочности и готовились к этому». Мы, услышав это, были поражены. А митрополит Митилинский изменил свое мнение. Мы слышали раньше, будто он хочет причаститься латинской опресночной жертве, и не верили этому. Теперь мы поверили этому из-за слов Папы и личной перемены митрополита Митилинского, который, устыдившись, отказался от причащения. На слова Папы ответил митрополит Никейский, что наши всегда пребывают в воздержании и с благоговением проводят все время жития своего. Сейчас они слышали, что повелело Твое блаженство, и если кто хочет причащаться, то будет готовиться с еще большим вниманием. 6 июля 2 индикта 6947 года в понедельник весь флорентийский народ собрался ранним утром в городской Великой Церкви.

Этот день был объявлен праздничным, и никто не посмел не делать какую-либо работу не даже открыть дверь мастерской, но все собрались в церкви. Прежде всех туда пришел император, затем мы и, наконец, папа, который был в облачении вместе со своими кардиналами и епископами. Затем наши архиереи проходили по два, по чину и, поклонившись, целовали руку папы, затем, повернувшись, направлялись к своим местам, где оставались в своих архиерейских одеждах. Изначально было отведено место для императора и для архиереев, после которых находились и были в облачениях мы, все из нашего чина. Кроме одного только архонта монастырей и священников-певчих. Эти-то были с нами, но не в облачениях. Также был без облачения епископ Анхиальский. Митрополит Ироклейский был болен и поэтому не присутствовал.

Итак, латинские псалты начали от второго часа дня и пели. Папа сразу встал посередине храма и простоял прямо, никуда не отклоняясь и ни на что не опираясь, один, около трех часов. Ведь именно столько времени пели благодарственные песнопения, как им казалось это нужным, но для нас эти звучные голоса виделись лишенными смысла. Затем и наши псалты пели великое словословие После него святые Божия и песнопения «Днесь благодать Святаго Духа нас собра», затем «Да возрадуются небеса и да возвеселится земля». Во завершение этих песнопений Папа отошел и сел на свой собственный трон. Юлиан и митрополит Никейский взошли на возвышение, чтобы прочитать Орос. Первым его прочитал Юлиан по латыни. Затем он спросил своих архиепископов, нравится ли им Орос, и те все вместе возгласили «Плацет, плацет».

Потом прочитал его Митрополит Никейский по-гречески и затем сказал «Спрошу и я вас, и вы ответьте мне, нравится ли вам прочитанный Орос?» И все сказали «Нравится». И тогда сразу обняли друг друга Юлиан и Митрополит Никейский и облабызали. После этого они спустились и каждый занял свое место. Сразу же началась Литургия. Литургесали трое, один из них Диакон. Папа же находился на своем троне. В начале Литургии филантропин подошел к папским архонтам, хранившим воду, которой папа должен был умыться. Они стояли чуть в стороне от центра храма.

Там он снял все, что было на его голове и остался простоволосым. Затем ему дали очень длинное шелковое золоченое полотенце, по всей длине имевшее сшитые позолоченные нити. Один его конец оставили висеть за его спиной, а другой пропустили наискосок от плеча через грудь подмышкой и затем по спине через плечо, оставив переднюю часть висеть свободно, чтобы папа вытер о нее руки. Потом дали ему два больших сосуда, каждый из которых имел устье в виде морды льва. В один из них налили воды для омовения папы, предварительно попробовав ее, а второй был для приятия вод омовения. Филантропин, держая это в руках и с непокрытой головой, прошел около шестидесяти шагов через середину храма до того места, где стоял папа, поклонился ему. Затем Филантропин сначала попробовал воды из устья и после этого не спеша полил на руки папы. Когда тот омыл руки и вытер их о полотенце, филантропин повернулся и, возвращаясь, отдал сосуды и полотенце давшим.

К середине литургии в точности то же самое повторил русский посол, при том, что митрополит российский просил это заранее ради чести посла и его короля. А в конце литургии вновь то же самое совершил кир Георгий Диссипат. По ходу литургии всякий раз, когда надо было кодить, то не служащий благословлял Ладан, но его приносили папе в серебряной позолоченной шкатулке, устроенной в форме ладьи. Стоявшие по обе стороны от папы кардиналы принимали митру и бывшую на его голове шапочку. Папа с непокрытой головой собственными руками влагал Ладан в кодильницу и благословлял ее, и таким образом предоставлял диакону кодить. Собираясь читать Евангелие, Диакон сначала целовал ногу Папы, затем становился посередине и читал. Мы тоже стояли всю Литургию в своих облачениях, так же, как и латинские священники. Но мы ничего не делали, разве что во время целования, когда латиняне приветствовали друг друга, кто где стоял.

Мы также облабазали друг друга, каждый ближнего своего. Папа находился на своем троне, одетый в папское облачение. По ходу литургии он вошел в алтарь и произнес молитву о жертве, имея с собой двух кардиналов, следующих за ним и помогающих ему, и сразу, вернувшись, встал на трон. Литургия же совершалась теми, кто и начал служить ее. После ее завершения чашу принесли папе, стоявшему на своем троне. Папа носил плат, которым он взял небольшую вытянутой формы по золоченную чашу и причастился из нее. Затем потерь унесли в алтарь, и там служившее духовенство причастилось из потерь. Затем все сняли священное облачение, и каждый отправился в свое жилище.

Таким вот образом было совершено так называемое объединение.