10. Переезд во Флоренцию ⧸⧸ Сильвестр Сиропул. Воспоминания

Сильвестр Сиропул. Воспоминания о Ферраро в Флорентийском соборе. Часть седьмая. В которой говорится о промедлении в собеседованиях и что об этом говорили. О том, как вернулся император из монастыря в Ферраро и о переходе от дискуссий о прибавлении к символу к дискуссиям о вере и о переезде из Феррары во Флоренцию. Воспоминания седьмое. Хорошо было бы рассказать и о переезде, как он прошел и как его скрывали, когда он уже готовился некоторое время. Приведшие нас туда видели, как митрополиты Эфесский, Эраклийский и Намафилак пытались убежать, о чем я уже сказал.

Они замыслили это не из-за чего другого, как предвиде раззорения нашей правой веры. Из-за этого они замыслили и договорились с папой увезти нас как можно дальше от границы с Родиной. чтобы больше никто не пытался сделать подобного, как ясно стало из последующих событий. Для этого папа послал иеромонаха Амвросия, который был искусным и хитрым, прикрываясь видимостью благоговения. Он не был чужд образованности в эллинских науках и являлся преданнейшим в отношении папы. Отправившись во Флоренцию, он заключил с флорентийцами договоренность о приходе туда папы и о завершении собора. Из наших вместе с ним следовал иеромонах Макарий с Крита. Когда они ушли и больше не появлялись, мы спрашивали друг друга, куда же они пошли.

По прошествии многих дней мы спросили об этом у патриарха. Он же сказал, что во Флоренции есть множество греческих книг, хороших и полезных для данного дела. Мы решили, что дадим, если им нужна будет какая-либо из наших книг, а они со своей стороны тоже будут делать в отношении нас. Ради этого священник Маккари вместе с Амвросием отправились во Флоренцию, чтобы найти и принести нужные нам книги. Так сказал патриарх. Прошло два месяца и больше. Когда после этого они пришли, то ни они сами, не пославшие их, уже о книгах не вспомнили. Но собеседования прекратились.

Император с усердием старался убедить архиереев оставить разговоры о прибавлении к символу веры и перейти к беседам о самой вере. Одних он убеждал сам, других склонял через посланников, давая советы и привлекая к своему мнению. К Патриарху приходили каждый день неопустительно. Утром Христофор, после полудня Андрей, в другое время Амвросий, когда был там. И так они день один за другим беседовали с Патриархом. Так мы услышали, что они и его убеждали отправиться во Флоренцию. Мы же страдали от этого и, подходя к Патриарху, упрекали его за нашу пустую праздность и пребывание на Чужбине указывали на недостаток самого необходимого и всеми способами противодействовали перемещению. Мы говорили, что оно не только не будет полезным, но и принесет великий вред.

Множеством слов с упреком и отчасти жестких, но все же справедливых и с благоговением мы просили его помешать переезду. На это мы потратили достаточно времени. Один за другим мы говорили об этом, всё расписывали и объясняли трудность переезда, употребляя все слова, какие были, чтобы помешать этому делу. После многих слов мы умолкли, ожидая ответа Патриарха. Он же не отвечал вовсе, ни звука изображая бессилие. Но был он и в самом деле болящим, ведь с 10 августа он был охвачен болезнью и боролся с постоянными немощами, будучи время от времени изнуряемой температурой. Больше он вовсе не вернулся к обычному здоровью, покуда не отмерил все время жизни своей. Но все же, даже будучи в таком состоянии, он мог говорить и беседовать, когда хотел.

Но нам он не дал вначале никакого ответа. Поэтому мы, негодуя, поднялись и вышли оттуда, много досадуя на его безмолвие. Затем мы пришли на следующий день или через день и вновь говорили то же, досадуя по поводу перемещения и сомневаясь в отношении его пользы. Не обнаружив ее и вовсе, мы всеми путями отклоняли отъезд и просили позаботиться о возвращении на родину. И лишь после множества слов и просьб, Мы едва сумели замолчать. Уже к вечеру и неспешно Патриарх упрекал нас и бронил, говоря, – Разве вы не христиане? Разве не добрые люди? Разве нет у вас понимания и совести?

Не видите ли вы мою болезнь, чтобы пожалеть меня? Я вижу надвигающуюся ночь и не знаю, застанет ли меня следующий день. Приходит день, и я не верю, что смогу прожить его. и вы говорите, что я собираюсь переезжать дальше. Но с какими силами и с каким здоровьем я смогу это сделать? Не стыдитесь вы, говоря это. От кого вы это услышали? Я ничего не знаю о перемещении, и никто не говорил мне об этом».

Когда же мы ответили, что многие говорят это и слышат, он сказал вновь, что каждый может свободно говорить, что он хочет, Но до настоящего времени я не знал, и никто не говорил мне то, о чем вы говорите. Меня заботит моя болезнь, и я не буду думать о переезде, поскольку не вынесу его. На этом мы разошлись. Мы часто и в течение многих дней приходили к Патриарху, пели ему те же самые песни и получали от него тот же ответ. В конце концов он уступил и сказал. Мне кажется благом, если Вы пойдете к императору, ведь я тоже не могу больше пребывать здесь в праздности и страдать. Скажите ему, что моя болезнь и многое другое побуждают меня к тому, чтобы вернуться отсюда. Наши, имея в виду архиереев и архонтов церкви, тоже не могут больше находиться вне Родины и своих домов и страдать здесь.

Поэтому и я прошу, и они умоляют Твою Святую Царственность чтобы ты позаботился и отыскал способ, как нам вернуться отсюда домой. Итак, пусть кто-нибудь из архиереев идет вместе с великим экклесиархом, и они сообщат это императору. Когда мы сделали это, император с негодованием отнесся к таким словам и укорил нас, говоря, кто же говорит и способствует таким делам? Что мы здесь сделали, что вы хотите уйти? Мы до настоящего времени не сделали ничего. Неужели вы хотите только того, чтобы уйти отсюда и вернуться без результата? И как только вы об этом помышляете, как вы можете сделать что-то хорошее, если не после долгого размышления и досуга? Ведь вы, когда выращиваете свой виноградник, не говорите «вырастите его, как придется», чтобы мы могли быстро возвратиться, но повелеваете вскапывать его хорошо и со А в этом деле как мы сможем сделать что-либо доброе, просто или как придется, без долгого размышления, пристального внимания и наилучшего совета?

А все это сможет устроиться хорошо разве что после досуга. Итак, идите, оставайтесь у себя и прекратите подобные слова. По необходимости мы сидели молча. По прошествии нескольких дней, негодуя на такое бездействие и пренебрежение, мы вновь собрались и сказали то же самое. Патриарх отнесся к нам точно так же, как было мной описано выше. После многодневных просьб он снова отправил нас к Императору со словами укоризны, но, по видимости, приятными. Тот вновь был удручен, порицал нас и отослал с уже сказанными словами. Это мы терпели на протяжении двух месяцев, пока не были возобновлены собеседования.

Император в течение этого времени отправил Кир и Анна Диссипата, чтобы тот посовещался с флорентийцами, и они сделали ему сальвакондуктор, так, чтобы он мог отправиться вместе с нами во Флоренцию и вновь уйти оттуда беспрепятственно, когда захочет. Так они и сделали. При том, что никто из нас об этом не знал. Церковные архонты, третьи пятерки и следующие за ними, видя, что мы часто просим патриархов в присутствии некоторых архиереев, но ничего не достигли, вознегодовали и сами пошли, и просили всех архиереев, в особенности первых и славнейших, чтобы они все пошли с ними, просили и вынуждали патриарха ходатайствовать перед императором и освободить нас от бездействия на чужбении. Итак, мы все собрались в резиденции Патриарха и сказали – мы видим, что здесь не произойдет никакого исправления. Ведь были уже собеседования, и наши говорили много и убедительно, но латинеи не поддаются убеждению. Поэтому и прекратились собеседования. Какая польза от того, что мы здесь пребываем в праздности и страдаем, при том, что город, наша Родина, подвергается опасности?

Кто знает, не захочет ли Эмир двинуться против города, наступающей весной. Итак, они сказали много нужных слов патриарху о том, что нужно позаботиться о городе, дабы он не подвергся опасности и чтобы наше пребывание здесь, устроенное для блага города, не обратилось скорее против него из-за нашей нерешительности. Они просили и умоляли, чтобы патриарх ходатайствовал об этом, насколько возможно, перед императором. Патриарх, как казалось, принял сказанное с радостью и сам был, по его словам, того же мнения и воззрений. — Кажется, мне благом, — сказал он, — чтобы пошли вы, старшие и почтеннейшие, к императору и передали ему от меня и от вас самих то, что вы сейчас мне сказали. Итак, идите. Архиереи Трапезунда, Ираклии, Манемвасии, Кизика, Лакедемона, Молдавлахии, а также Великий Хартофелак и Великий Экклезиарх. Пусть это будет после полудня».

Прочие согласились, а митрополит Трапезунда сказал, «Не могу я идти, прости меня». Просил его патриарх, говоря, «Во имя твоего спасения не отделяйся от этого сообщества». Тот же говорил, «Мне препятствует болезнь ног моих. Так что я едва мог сюда прийти. Вновь сказал ему Патриарх. Мотрудись хоть немного, да спасен будешь. Дай твое усердие, и даст тебе Бог силу. Прошу этого и я в качестве просьбы.

Пусть так будет, да спасен будешь. Итак, мы там договорились, что после трапезы встречаемся и идем к Императору. Но тот, о ком шла речь выше, то есть Император, Сам пошел к патриарху и пребывал с ним до вечера. На следующий день архиереи пришли к патриарху и спросили, передал ли он императору то, о чем они договорились. Тот ответил, что мы говорили о других вещах. Император сказал мне, что вчера собирались его архонты и пришли примерно к тому же решению, так что император готов к этому. Тогда мы сказали Патриарху, «Так нужно было бы Твоей Великой Святости сказать, о чем и мы договорились». Он же ответил, «Это не показалось мне правильным.

Лучше, чтобы Вы пошли и сказали это сами, ведь Император таким образом увидит устремления многих». «Из того, что ты говоришь, – сказали мы, – мы понимаем, что Вы говорили о том, что мы обсуждали. Так что излишне нам идти к Императору». Мы говорили лишь отчасти, сказал Патриарх, не обо всем. Так что хорошо, если Вы пойдете и скажете все сами. Итак, сделайте это после трапезы. И вновь, как и прежде, Патриарх обращался с просьбами к митрополиту Трапезонскому, чтобы он обязательно пошел вместе с нами. Мы пошли и передали сказанное Выше Императору во многих и красивых словах и просили Его обратиться к благосостоянию и помощи городу, что будет возможно лишь через наше возвращение, поскольку мы видим, что не будет у латинин никакого исправления их ошибок.

Император, готовый, по словам Патриарха, к помощи, оказался весьма разгневанным и полным ярости на говорящих такое. в первую очередь на первых архиереев, и сказал сурово «Разве для этого мы сюда пришли, чтобы возвратиться без результата? Сколько речей наши произнесли? Еще ничего не сказали об учении. И вы через такие речи и за такое время хотите исправить разделение стольких лет?» Не должно вам было такое говорить, но если бы вы услышали это неразумие от других, то вам следовало бы упрекнуть и прервать и после таких прискорбных и оскорбительных слов Император всех отослал. Архиереи же весьма опечалились из-за Патриарха, поскольку предполагали, что это произошло с его участием. Мы же опять страдали от праздности и приступили к Патриарху. «Если Ты желаешь, – говорили мы ему, – то ничего не сможет сделать здесь Император даже перейти к вопросу обучения, если Твоя Великая Святость противостанет этому».

как это и следует. Ты должен устроить настоящее сопротивление, поскольку в вопросе обучения они имеют некоторую поддержку, как они считают, но и мы слышали это от некоторых от западных отцов. А в отношении прибавления не имеют, и нам следует этого держаться. Итак, если твоя великая святость окажется в противлении, то ты имеешь с собой архиереев и нас. Когда мы это и подобное часто говорили патриарху, то он ответил, Вы правильно говорите, и нужно мне это сделать, если я имею и других, сражающихся вместе со мной. Я боялся того, что я восстану, буду оставлен один и поврежу себе самому, но и церкви не помогу. Ведь я знаю архиереев и полагаю, что как только им кивнет император, они сразу же повернутся к нему. Так проходило время, и мы много и часто говорили, ничего не достигнув.

Император еще был в монастыре вне Феррары. Там страдали и те, кто был вместе с ним, будучи в зимнее время лишенным того, что необходимо для отдохновения. Также страдали монахи и крестьяне, которым причиняло вред и ущерб нашествие такого множества находящегося в стесненных условиях. Мучились и наши из-за того, что не могли с легкостью видеть императора и получить от него какую-либо помощь, поскольку о даровании прокорма латинине вновь забыли. Итак, маркиз сообщил императору, чтобы тот удалился оттуда, поскольку земледельцы скорбели, видя свои участки земли попираемыми и терпящими вред от мчащихся охот, и взывали к маркизу. Перед этим также Папа и Патриарх призывали Императора вернуться во дворец, чтобы усерднее шли церковные дела и собеседования. Но он не утруждался страданием ближних, не стыдился упреков других, не уступал просьбам маркиза и не повиновался словам Папы и Патриарха. Но все это, вменяя ни во что, оставался в монастыре и наслаждался охотой.

Затем так случилось, что возникла ссора между сыном солдата по имени Новак и одним юношей из монастырской братьи. От слов они перешли к рукопашной. К монаху присоединились другие помощники из монастыря, также и к Новаку с его стороны, которые и надавали монаху кровавых ударов. Когда монахи увидели это и не смогли прекратить или ограничить возмущение, то один из них побежал и стал бить в колокол тревогу. Сразу же сбежалось более пятидесяти вооруженных людей, и монастырь наполнился людьми и оружием. Когда император услышал об этом, то возмутился и спросил у игумена, как такое произошло и почему собралось столько вооруженных людей. Тот ответил, что монахи увидели пребывающую толпу и попытались ее рассеять. Когда же у них это не вышло, то один из них побежал и стал бить тревогу, вопреки мнению остальных и при моем неведении.

Пришедшие являются крестьянами монастыря и имеют обыкновение, что когда они слышат сигнал тревоги, то сразу собираются вместе со своим оружием. Так что они пришли по своему обычаю и вот снова расходятся. Они и в самом деле разошлись. А император, увидев происшедшее, сразу отдал повеление и собрали багаж для отправки в Феррару. Пошел и он сам. Так что возмущение, связанное с новоккидием, сделало больше, чем просьба маркиза, патриарха и папы. Так император вышел из монастыря и прибыл в Феррару. Патриарх же собрал архиереев, нас и егуменов и сделал такое предположение, говоря.

Не кажется мне полезным для нас вот так сидеть праздными и ждать, что же мы услышим от латинин. Они ведь находятся у себя и ведут образ жизни, какой пожелают. А наши страдают на чужбине и терпят нужду. Так, мне кажется, нужно посоветоваться о том, чтобы нам предпринять полезное для нас. Мы же сказали Патриарху. То, что говорит Твоя Великая Святость, хорошо весьма, и мы часто искали этого, но не нашли. Поскольку Ты сейчас делаешь это благое дело, то укажи первым делом и способ, который кажется Твоей Великой Святости подходящим для дела. Ведь ясно, что Ты обдумывал это, так как ради этого Ты и призвал нас.

А затем скажем и мы. Что касается меня, молвил Патриарх, то я знаю, насколько наши сказали о прибавлении много, сильно и почти что невозразимо и показали, что нельзя было делать прибавление к символу. А то, что сказали латинине, плохо и слабо. Поэтому мне кажется за благо, чтобы мы настаивали на этом и объявили папе и его окружению через глашатое, что наши показали через многие соборные определения и речения святых отцов что не подобало вам делать прибавление к символу. Поэтому мы и просим устранить прибавление, и без этого не продвинемся дальше. После устранения прибавления мы перейдем к исследованию учения, если вы пожелаете. Если же вы не извергнете прибавление, то мы не будем говорить ни о чем другом, но отправимся домой. Если мы будем на этом по-настоящему и решительно настаивать, то они будут вынуждены либо устранить сейчас это прибавление, если они вообще собираются его когда-то устранять, либо откроют цель, которую они имеют.

И тогда мы будем знать, как действовать в дальнейшем. Нужно дать и срок, дней в 15, чтобы за это время, получив желаемое, мы продвинулись дальше, либо не получив, приготовились к возвращению. Другие тоже много об этом сказали, обсуждались также и их возражения. Всем понравились слова Патриарха, не соглашался лишь один митрополит Никейский, который говорил, что надо провести собеседование об учении. Ведь мы же можем сказать много и хорошо об учении, и не надо нам бояться латиним. Нил Кавасела говорит о прибавлении на четырех А то, что об этом сказали мы, составляет книгу. Об учении он тоже написал целую книгу. Разве не сможем и мы сказать много и хорошо?

Но остальным не нравились слова митрополита Никейского, он же настаивал на том, что надо говорить и об учении. Все же словами митрополита Никейского пренебрегли, и все присоединились к предложению Патриарха и утвердили его. Тогда Патриарх сказал, что поскольку всем нравится такое решение и все единомыслины, то пусть это будет сообщено Императору, чтобы и он был согласен с нами и помогал. Итак, определили Митрополита Митилинского и меня, чтобы мы пошли и подробно рассказали Императору о нашем решении. И если ему покажется решение хорошим, Как и всем показалось, то и он пусть его утвердит и через кого-нибудь сообщит его папе. И если же не будет у него желания, то пусть это будет сообщено папе со стороны церкви. Итак, мы пошли и возвестили императору мнение патриарха и всей церкви. Император ответил.

А что это за совещание? И кто им сказал совещаться? Где был я? И откуда у них позволение устраивать совет? Надо было и мне присутствовать на совете, или, если вообще была в нем нужда, по меньшей мере, стоило спросить и меня. Что это такое? Что они спрашивают мое мнение о том, что они уже решили? Разве так происходит совет?

Или нужно было мне присутствовать и слушать говорящих и их аргументы, на основании которых, как они говорят, должно так произойти? А если возникают противоречия? то обсуждать их и избрать то, что нужно делать. Так что первым делом я не принимаю за совет то, что они устроили, поскольку они не имели права и позволения совещаться. Затем я утверждаю, что не только не сообщу папе то, что они говорят, но всеми способами буду возражать, если они сами это сделают. Затем он добавил, почему они не хотят устраивать собеседование об учении. Что им мешает и для чего мы сюда пришли? Разве мы пришли не для исследования учения?

Разве вы не знаете, что если мы так и вернемся, ничего не сказав об учении, то мы сами скорее утвердим правильность латинского учения, а все то, что было сказано о невозможности делать прибавления, будет напрасным? Поскольку мы сюда пришли, то необходимо исследовать учение. Митрополит Митилинский начал соглашаться с императором. Я же молчал. Император стал распространяться, переменившись к мягкости, найдя себе в союзнике и митрополита Митилинского. Он спросил, что же мешает тем, кто не хочет перейти к обсуждению учения. Митрополит Митилинский ответил, «Никто не мешает, и ничто не мешает. Но если прикажет твоя святая царственность, мы соберемся перед тобой, и ты скажешь об этом слово.

То так и будет». Император же сказал, «Я хочу знать, что говорят те, кто не хочет перейти к обсуждению учения». Поскольку, говоря много подобных слов, он обращался в первую очередь ко мне, молчащему и несчастному, то по неволе ответил я. Наши знают, что сказали много подлинных и сильных слов по поводу прибавления, но не достигли ничего. Ведь что они могли найти сильнее, чем соборные определения, анафематствующие прибавляющих или отъемлющих? Итак, они говорят, что в таком деле, где мы имеем столь убедительную силу, они измышляют ответы и утверждают, что им не мешают соборные Но если мы перейдем к обсуждению учения, где они, как слышно, хвастаются, что имеют помощь от западных святых, хотя мы уже и не знаем какую, то они скажут все, что только захотят, имея к тому же силу и власть Папы. Они повсюду разгласят «мы блестяще доказали, что наше учение здраво». Если ничего не доказав ныне, они все же не стыдятся говорить это и даже больше, чем должны то насколько больше они возвестят тогда.

Мы же, чтобы не сказали, будем вменены теми людьми в ничто и окажемся ничего не достигшими, поскольку не имеем арбитра. Так что, насколько я знаю, это и является препятствием. Но остальные могли бы сказать и много другого. Император же сказал на это. И что нам от того, если они скажут, будто хорошо доказали то, что говорят когда это не доказуемо. Пусть наши скажут, что имеют сказать, подлинное и сильное, и если те люди будут убеждены, то мы будем иметь приобретение, превосходящее любой избыток. Если они не захотят убедиться, то мы от этого не потерпим вреда, поскольку и они не будут нас принуждать. А если они и применят силу, то воля наша насилию не подвержена.

Ведь если тело может подвергнуться насилию, то произволение ему не подвластно. Тут я сказал. Но из этого будет следовать другое. Ведь если состоятся собеседования, и будут на них латини не распространяться, как они имеют обыкновение, и возвестят их избранные люди, что они в достаточной мере и блестяще доказали здравое свое учение, то они не позволят вести об этом дискуссию бесконечно. но потрудятся ее завершить и попросят проголосовать. Если наши не захотят давать свое мнение и соглашаться с ними, а все они, то есть латинине, поддержат мнение, что то, что говорят они, здраво и православно, то они осудят нас, как неподчиняющихся им. Император сказал. Но пусть это не угнетает вас, это же не будет соборным решением.

Что касается меня, то я сочту засоборное решение только такое, когда согласятся обе стороны. Но если они выскажутся без согласия и в разделении, то я не сочту это решение Вселенского Собора. Тут я ответил. Замечательно определяет Твоя Святая Царственность. Ведь и нами не будет сочтено это засоборное и законное решение. Даже если подвергнет нас Папа отлучению, мы не подумаем об этом. Но мы опасаемся другого. Ведь если произойдет то, что я предположил, то твоя святая царственность не обладает здесь ни галерами, ни средствами, чтобы доставить нас в Константинополь.

Ведь ты сможешь приготовить разве что одну галеру и взять на нее немногих. А множество людей рассеется в поисках торговых кораблей, которые доставят их в город. А если папа захочет объявить нас еретиками, и побудит встречающих нас арестовать, как неповинующихся ему и его слову, то кто сможет достигнуть Константинополя, при том, что у нас нет другого способа вернуться, кроме как на латинских кораблях через их места и народы? Тогда Император повелел. Не думайте вовсе о том, о чем ты сейчас говоришь. Я не думаю, что произойдет что-то из того, что вы предполагаете. А если и произойдет, то я могу вас вновь вернуть в город. Во всем этом митрополит Митилинский соглашался с императором.

Потом я попросил дать какой-либо ответ патриарху. Император же сказал. Я сам пойду и отвечу ему. На этом мы разошлись. Через день император пришел и говорил с патриархом один на один достаточное время. Не было больше и воспоминания о состоявшемся совете, Но Император еще больше и сам, и через некоторых людей старался убедить архиереев перейти к обсуждению учения. Узнав об этом, мудрый гемист обратился к Императору и к Патриарху и всем нам сказал. Не подобает просто так и как попало переходить к обсуждению учения.

Нашим нужно встретиться отдельно, рассмотреть и обсудить то, что будет сказано латининами. Ведь некоторые из нас знают, что те скажут. и могут это выразить и обосновать лучше их самих. Так пусть они дадут услышать сильные аргументы латинин и затем перейдут к их опровержению. Если наши смогут сказать сильнее и согласно решат, что отвергнут аргументы тех, то пусть таким образом переходят к собеседованиям. Но если они решат, что латинине в таких делах имеют силу, то пусть не переходят к собеседованиям, но подумают, как иным способом достичь пользы. Патриарх же призвал отдельно гемиста, притворился, что сомневается в отношении того, что латиняне и наши говорят об исхождении Святого Духа, и сказал ему «Ты являешься учителем и мудрецом, и имеешь точное знание в таких вещах как от многолетнего опыта, так и от трудов, коими ты сам потрудился в этом. К тому же ты старец и добрый человек.

и истину ценишь больше всего. Поэтому мне показалось правильным призвать тебя отдельно, чтобы ты убедил меня в том, в чем я сомневаюсь. Итак, скажи мне ясно, во имя твоего спасения, что из этого тебе кажется более истинным? Гемист ответил на это, что не должно никому из нас сомневаться в том, что говорят наши. Ведь вот мы имеем учение первым делом от самого Господа нашего Иисуса Христа, затем и от апостолов. И это является основанием нашей веры, на котором стоят все наши Учителя. Поскольку наши Учителя причастны основаниям веры и ни в чем не отклоняются, тогда как основания самые достоверные, то не нужно нисколько сомневаться в том, что они об этом говорят. Если же кто сомневается в этом, то не знаю.

в чем он являет веру. Ведь и те, кто отличаются от нас, не сомневаются в том, что содержит и возвещает наша Церковь. Ведь они соглашаются, что то, что говорим мы, хорошо и наиболее истинно, и стараются показать, что их мнения согласны с нашими. Так что не нужно никому из нашей Церкви сомневаться в нашем учении, когда и с теми, кто отличается от нас, этого не происходит. А в отношении их учения совсем не стыдно сомневаться, и именно оно подлежит исследованию и доказательству, ведь оно совершенно не согласно с нашим. Эти доказательства и еще большие и сильнейшие он изложил Патриарху, утверждая, что никто не должен сомневаться в том учении, которое преподает наша Церковь об исхождении Святого Духа. Но еще когда были собеседования о Чистилище, то многие из нас собрались перед лицом императора и он говорил нам, что нужно изгнать из нашего образа мыслей предубеждения, не считать, что латинское учение ошибочно и не предполагать, что наше безупречно, но к обоим подходить с сомнением, пока они не будут исследованы. А то, что будет предпочтено соборным решением и исследованием, то должно возлюбить как истинное и несомненное.

Тогда присутствовал гемист И, услышав это, он сказал нам и в особенности, митрополиту Никийскому. Сколько лет я знаю императора и не слышал от него ничего хуже, чем то, что он сейчас сказал. Ведь если мы будем сомневаться в учении нашей Церкви, то не стоит и верить в то, чему она учит. А что может быть хуже этого? Но вернемся к тому, о чем идет речь. Прошло несколько дней, и император захотел собрать нас, чтобы приготовить и волей-неволей принудить к собеседованиям о вере. Сам он лежал больным и не мог прийти к патриарху, так что позвал его к себе. Патриарха принесли на носилках поздним вечером, и он ночевал там.

А утром пришли мы, будучи призванными во дворец. Мы сопровождали Я и протегдик митрополита Ираклийского и других архиереев. По пути мы сказали митрополиту Ираклийскому. Вот ныне предстоит борьба, чтобы мы замолчали о прибавлении и говорили об учении. Поэтому нам предстоит выбрать более полезное и удобное для нашей Церкви. Поскольку мы видим, что латиние не требует от нас отказаться от бесед о прибавлении, так как совершенно не имеют ничего сильного, чтобы им противопоставить, и это очевидно, то нужно и нам на Ипачи держаться этих слов, как надежнейшей крепости, и не оставлять противникам наш Акрополь. И более всех других нужно бороться и выступать за полезное для нашей Церкви, твоей великой святости, как представителю Александрийского Патриарха, Проэдру Ипертимов. первому митрополиту, старейшему, знающему и всеми уважаемому.

Если противостанет Твоя Великая Святость, как должно, то Ты будешь иметь в единомышлении, как большинство архиереев, а нас в первую очередь. Митрополит же Иераклийский ответил, что Вы говорите, люди Божии? Разве Вы не знаете образ действий и мыслей Императора? Он с вечера и до полуночи продержал у себя Патриарха И они все обсудили и постановили, как хотели. И они сделают, как они постановили, хотим мы того или не хотим. А ныне они призвали нас, чтобы посмеяться над нами. И что мы на это скажем? Что бы мы ни сказали, это будет вменено ни во что.

А они поступят так, как захотят. Я же сказал ему, знаем, о, Владыка Святый, и мы образ мыслей и действий Императора. и в том, что подлежит его власти, пусть он поступает, как хочет. Но нынешние дела являются церковными и соборными, и ему не подвластны. Так что если он не имеет всех единомысленными в том, чего он желает, то не сможет поступить так, как задумал. Итак, не говори, что если ты что скажешь, то это будет вменено ни во что. Но скорее, если те что-либо скажут и соберутся что-либо Ты ясно и свободно выскажешь свое мнение об этом деле, и последуют за тобой многие. Так, либо будет воспрепятствовано решению, которое они отдельно приняли, и будет принято мнение многих, как правильное и верное, либо они пренебрегут желаниям многих, как и ты говоришь, и исполнят свое желание.

Если это произойдет, то, во-первых, вы будете иметь совесть чистую и безупречную и перед Богом, и перед людьми. потому что ни милость, ни страх не заставили вас молчать о том, что вам кажется полезным для Церкви Христовой. А затем, когда они пригласят вас на другое совещание, вы сможете смело сказать, что, поскольку вы спрашиваете наше мнение, но пренебрегаете тем, что мы говорим, и делаете, что вы хотите, то нам вообще излишне говорить что-либо на собрании. Поэтому необходимо, чтобы твоя Великая Святость Остальные и мы вместе с вами сказали то, что, как мы знаем, полезно для нашей Церкви. При этом мы выиграем в любой из двух ситуаций. Произойдет ли все по всеобщему решению, а решенное именно едине упразднится? Или же мы не позволим увлекать нас и водить за собой, когда делающие такое с нами поймут, что и мы можем блюсти свою честь и положение? Когда услышал это митрополит Иераклийский, то сказал «Хорошо, ты говоришь, встанем и мы за полезное для церкви, только бы и другие последовали за нами».

Итак, мы собрались во дворце, сели, как придется, и разговаривали с теми, кто там был, пока не были позваны зайти к императору. Поскольку все знали, какому вопросу будет посвящено совещание, гемист сказал Вот этот день нам несет смерть или жизнь. Вскоре мы вошли к императору и сели. Никого из архонтов с нами не было, так что все было устроено, как мы договаривались. Итак, император начал и произнес речь, говоря. Нужно говорить об учении, ведь ради этого мы прибыли в Италию, чтобы исследовать все то, что отличает нас от латинин, а в первую очередь основное и главное то, что относится к учению. Ведь к этому относится и вопрос о прибавлении, и эти два вопроса являются одним. Это я разделил их на два, тогда как всеми это воспринималось как одно.

Не должно одну часть изучать, а другую оставлять неисследованной. Ведь так мы сами будем виновниками великого нашего обвинения и осуждения, что, выдержав такие труды, опасности и трудности, из-за далекого пути и долгого пребывания на чужбине и введя приведших нас сюда в большие расходы, вновь не совершится то, чего всегда искались одни эсхизмы. И сейчас, когда это совершилось вопреки всякой надежде, неужели мы не захотим исследовать это учение, из-за которого мы сюда прибыли? Поскольку дискуссии уже начались, то если мы оставим учение неисследованным, то некоторым образом будем его утверждать. Но на собеседованиях о том, что нельзя было делать прибавление к символу, был выдвинут тезис, что если даже прибавляемое верно, то все равно нельзя было делать прибавление. Если после тех собеседований мы ничего не скажем об учении, то будет казаться, что мы оставляем этот тезис как здравый. и будет это к их утверждению. И к тому же покажется, что мы не имеем сказать ничего надежного в защиту нашего учения.

Все это логичным образом повлечет упреки, порицания и осуждения на нас, а через нас на весь наш народ и на всех принадлежащих нашей Церкви. Так широко витействовал Император, готовя нас к тому, что надо перейти к собеседованиям о вере. Затем взяли слово митрополиты России и Никеи и распространялись об этом, особенно Никейский, поддерживая императора. После долгих слов и подобных приготовлений император определил. Сказанного достаточно для прояснения вопроса. Пусть все дают свое мнение. Архиереи сказали, пусть патриарх скажет свое мнение первым. Патриарх же сказал, сначала высказывайте свое мнение вы сообразно чину, а после скажу и я свое мнение.

Сейчас, ответили они, речь идет о догматах Церкви Христовой, а в этом первым должна говорить Твоя Великая Святость, а мы после Тебя. А чин, о котором Ты упомянул, применяется в других случаях. Сам Патриарх сказанного не принял, но все же первым высказал следующее мнение. Я вижу, что латинине являются людьми, любящими споры, тщеславными и не поддающимися убеждению. Этот раздел о прибавлении является сильным для нас, и наши сказали много хороших и подлинных слов об этом. Но латинине не пристыжаются нашими словами и не хотят следовать истине. Что мы надеемся в них найти, если перейдем к следующей По этой причине мне не кажется правильным оставлять наше сильное место, которым является слово о прибавлении, и переходить к обсуждению учения. Таково наше мнение, но пусть скажут и остальные.

После того, как я услышу слова всех, то, если нужно будет сказать вновь, я скажу. Затем был спрошен митрополит Ироклейский, и он сказал Что касается меня, то я тоже считаю за лучшее и более нам подходящее не оставлять слов о прибавлении и не переходить к беседам об учении. Но если будет сочтено за правильное устроить дискуссии об учении, то последую и я. Но кроме этого, я слышу, будто бы решено, что мы отправляемся во Флоренцию. Для нас это тоже большое дело. И сначала надо точно знать, отправимся мы туда, как мы об этом слышали, или нет. А после этого будем совещаться в отношении дискуссий. Император тут же заметил.

Нет, владыка, нет. Прекрати такие слова. Ведь мы ничего не знаем такого. И выскажи свое мнение. Тот ответил. Мы слышим, будто папа открыто собирается отбыть Фафлоренцию. Говорят, что и твоя святая царственность согласилась туда отправиться. Поэтому нужно и нам знать об этом.

Император сразу же сказал. Да будут со мною твои молитвы. В отношении папы я не знаю, а обо мне знай, что до настоящего времени никто мне ничего не говорил об этом. Если папа отправится туда и захочет, чтобы и мы последовали за ним, то вот вы здесь услышите об этом и посоветуетесь. И если это всем покажется правильным и подобающим, то так и произойдет. Если же не понравится вам, то не произойдет. Ведь вы сейчас присутствуете здесь и не будете обвинять посланника, сделавшего что-то против вашей воли, но сами выработаете собственные решения, вам свойственные. Так что хватит об этом, поскольку и сам я не знаю, и выскажи твое мнение».

«В общем», – сказал митрополит Иераклийский, – «если это покажется правильным, пусть говорят об учении». Затем спросили мнение духовника. Он же ответил, пусть скажут другие, а я скажу, когда захочу. Спросили митрополита Ефесского. И он сказал, поскольку говорят, что хорошо перейти к беседам об учении, то говорю и я, если кажется за благо, пусть так и будет. Затем высказался митрополит России и всеми способами старался, чтобы это произошло. После него сказал и духовник, что я присоединяюсь к мнению святого митрополита Ефесского. И если он что сказал, то это говорю и я.

Затем высказались остальные архиереи, и все согласились устроить собеседование об учении. Это же сказали Великий Сакеларий и Великий Скевафилак. Великий же Хартофилак избегал высказывать свое мнение, но все же не высказался за то, чтобы были собеседования о вере. Когда спросили и меня, я сказал следующее. Я знаю, каким будет голосование большинства. Но поскольку мнение каждого не подвергается принуждению, то и я, будучи спрошен, должен сказать ясно, какое мнение имею по этому вопросу. Поэтому я утверждаю. Мы поняли и знаем чётко, насколько латинине любят споры и совершенно не подвергаются убеждению.

А раздел о «прибавление» для нас сильнейший, как выяснилось из соборных определений и из других речений Святых Отцов. Если в этом деле, в котором наши привели такие неоспоримые доказательства, на которые они не могут ответить ничего убедительного, они все же измышляют ответы и, предлагая их в качестве доказательств провозглашают «мы доказали блестяще, четко, яснее Солнца и достаточно». И вереницей подобных слов они венчают себя в качестве победителей. Если мы перейдем сейчас к собеседованиям о вере, где они, как думают, имеют некоторую силу от западных святых, то они смогут говорить против нас что угодно и себе припишут победные трофеи, имея опору и в своей власти, тогда как мы не имеем судьи в истинности. По этой причине, если до начала собеседований о прибавлении я примыкал к тем, кто считал, что надо начинать с собеседований о вере, то сейчас, когда я узнал точнее их обыкновение, я больше не считаю нужным говорить об учении. На это сказал Император. А до каких пор ты считаешь нужно говорить об одном и том же? До тех пор, ответил я, пока не будет в этом решения.

Мы заслуживаем большого упрёка и осуждения, поскольку ни в вопросе о честилище, ни в вопросе о голосовании, ни сейчас о прибавлении мы не пришли ни к какому заключению. И это при множестве слов и борьбы в каждом случае. И мы заслужили большого смеха со стороны самих латинин, что, берясь за темы и подъемля борьбу, мы отказываемся от заключения и переходим к следующему. Мне кажется, более необходимым, ответил император, оставить заключение об этом на время, которое, как я считаю, нам будет куда более полезно. За моим мнением последовал и протекдик. После нас говорили игумены, и они последовали за мнением архиереев. Кроме патриарха и нас троих, все высказались за то, чтобы перейти к собеседованиям об учении. Это и было решено.

А Император вновь сказал, что для нас очень удобно то, что дискуссии о прибавлении остались без заключения. На этом мы вышли из Императорского дворца, скорбя о происшедшем, и попрекали митрополита Иераклийского, говоря «Разве об этом мы тебя просили? Разве такое мнение было у тебя в данном вопросе?» И твоя Великая Святость считала, что Патриарх скажет и будет действовать так, как он постановил с Императором. Патриарх высказал доброе мнение. Надо было и тебе последовать за его мнением. Но если бы даже Патриарх говорил что-то другое, тебе следовало сказать свое мнение, которое, мы знаем, ты имеешь по этому вопросу. И ответил митрополит Ироклейский, что и я сказал то же, что и Патриарх. Ответили мы ему.

Как то же, когда Патриарх отсоветовал собеседование об учении? Ты же одобрил. И он сказал. Я не расслышал, как следует, что сказал Патриарх. На этом мы заявили ему. Отныне мы не будем иметь дерзновения говорить что-либо Патриарху. Император, когда говорил, что не знает ничего о переезде во Флоренцию, уже послал туда Кир и Анна Десипата, который вернулся через три дня, доставил Императору Сальвакондукто от флорентийцев. Прошло два дня после возвращения Диссипата и по приказу Императора мы все собрались у Патриарха.

Пришел сам Император и виделся с Патриархом отдельно. Затем он собрал всех нас, посадил в другой келье и сказал. Дела Папы ухудшились, потому что приходящие к нему издалека доходы оказались ограничены. Два его города захвачены Никколо Печине, и Папа испытывает недостаток в средствах. Поэтому он не может поставлять пропитание, и мы лишены его уже пять месяцев. От этого страдаете и вы, и все наши. В этом он не нашел помощи нигде, кроме как во Флоренции. Ведь флорентийцы добрые и состоятельные люди, и они договорились с папой, что если переедет туда собор, то они помогут ему в расходах, дадут средства и успокоят его.

Итак, папа хочет чтобы мы вместе с ним переехали во Флоренцию. Если мы последуем за ним, то он обещает выделить нам достаточные и превосходные средства для возвращения в Константинополь и организовать большую помощь городу, послать ее вместе с нами и все хорошо устроить, что будет к нашему вдохновению и чести. К этому он выделит нам и пропитание, сколько нам не хватает. Ведь мы ради этого и поехали. призрели таковые опасности и труды, и многочисленные стеснения, чтобы приготовить что-то хорошее и полезное для Родины. Стремясь к этому ныне, мы все должны потрудиться, чтобы достичь этого. И те из вас, кто являются старцами и немощны для трудностей пути, должны и вам подняться и подъять труд на четыре или пять дней, чтобы мы приобрели полезное для Родины. А если сказать точнее, то вы возьмете на себя даже не четырехдневный труд, поскольку два дня вы будете плыть по рекам, сидя на кораблях и отдыхая, как только захотите.

Остальные три дня вы будете совершать путь на лошадях с большим удобством. Итак, рассудите и решите, будет ли для вас неукоризненно и похвально из-за малого трехдневного труда пренебречь благом Родины, обессмыслить таковое плавание подъятые труды и длительные трудности, и вернуться пустыми и без результата». Говоря эти и другие подобные слова, император просил о переезде во Флоренцию. Архиереи же скорбели как из-за продолжительности путешествия, так и из-за вновь возникшего промедления в даче содержания, и пытались возражать. В отношении пути Император сказал, что он равен полутора дням, как между городом и Ираклией. Скажем, трем дням для Вашего отдохновения. А промедления не возникнет, поскольку, придя туда, мы сразу перейдем к собеседованиям и быстро закончим все то, что мы имеем сказать. И до праздника Святого Георгия уже будем готовы к возвращению.

А оттуда мы вернемся легко и быстро, поскольку море находится на расстоянии 60 миль от Флоренции. У флорентийцев там есть галеры, и они быстро снарядят их на средства папы. И мы отправимся домой. Так что не должно вам сокрушаться ни из-за расстояния, поскольку оно соответствует расстоянию от города до Ираклии. И ведь и самый старый и немощный из вас доберется от города до Ираклии. А здесь большая часть путешествия будет на кораблях, не из-за промедления, так как до Святого Георгия остается много времени. На это возражали некоторые архиереи. Митрополит Ироклейский сказал, поскольку флорентийцы, как добрые люди, хотят помочь папе, то пусть они выделят ему средства, и он здесь совершит то, что нужно исполнить.

Император ответил на это. Но флорентийцы дают деньги папе лишь на том условии, что он прибудет во Флоренцию и устроит собор там. Но по-другому, никоим образом. Что же сделает для нас папа, если он не найдет средств со стороны? Вот нам не хватает пропитания пять месяцев. И он сам не может дать нам ни на это, ни на следующие наши расходы. И тем более на возвращение. Как же мы сможем позаботиться о нас самих если не последуем за папой.

Папа обещает, что если мы договоримся и согласимся идти во Флоренцию, то он даст нам здесь пропитание за пять месяцев и необходимые средства на путь во Флоренцию. А там папа устроит так, чтобы каждый получал средства на пропитание, когда захочет, из банка, не отправляя при этом никакого прошения к папе, но просто будет посылать каждый своего слугу в банк по истечении месяца, либо посередине, либо каждую неделю, и получать оттуда средства на пропитание, как каждый хочет. Поскольку все мы не могли долго возражать доказательствам Императора, кажущимся красивыми и убедительными, то все согласились исполнить предписанное. Затем Император послал узнать мнение Патриарха, поскольку тот, не домогая, находился в другой Болящий Патриарх тоже согласился отправиться во Флоренцию, но добавил, «Я обращаюсь с отдельной просьбой к Папе, чтобы, когда все оттуда начнет возвращаться в Константинополь, я бы не делал этого, но хочу, чтобы Папа доставил меня в Венецию». Когда посланные передали такое пожелание Патриарха, Император сказал, «Если хочет этого Патриарх, пусть будет по его воле, да пребудет со мной его молитва». Излишне то, чего он ищет, так как оттуда мы вернемся с большей легкостью. Итак, переезд во Флоренцию был решен и согласован. Император призвал своего брата и деспота прийти из Венеции и сопроводить его во Флоренцию.

Ведь деспот не вынеси пренебрежения со стороны императора, когда он три часа ждал верхом во дворе, пока император совещался с патриархом, как было сказано выше уехал в Венецию. Получив извещение, он не захотел возвращаться, что привело императора к размышлениям. Поэтому самодержец, пользуясь помощью патриарха и послав клятву, едва уговорил его увернуться. Патриарх повелел архиереям готовиться к путешествию и избыточные вещи отослать в Венецию. В путь же взять немного и самое необходимое. А также архиерейские знаки отличий, поскольку, сказал он, там и произойдет объединение. Когда услышали это, то присутствовавшие там, хотя и не все присутствовали, соблазнились и сказали много жестких слов. Епископ Ахиарский сказал также.

Что же мы это услышали? Мы знаем, что латинеи никоим образом не убеждаются изменить что-либо в своем учении. Как же произойдет объединение? Ясно, что наши согласились принять их учение. Не для этого ли введут нас туда, чтобы мы предали наши благочестия за эти одежды? Я возражаю и отдаю их, чтобы не погибла душа моя из-за того, каким способом, я слышу, произойдет объединение. Из-за него и из-за других произошло много шума по этому поводу. Сказал также и гемист.

Сейчас архиереям кажется тяжко слышать, что произойдет объединение и ради этого нужно нести знаки отличия. Я же считаю, что с тех пор, как они договорились о переезде во Флоренцию и о собеседованиях о вере, с того времени им надо было уходить домой, и не просто неся с собой знаки отличия, но надев их. На следующий день большинство архиереев первые и старейшие собрались к Патриархии и искали видеть Патриарха. Он, будучи раздосадованным, не позволил им войти. Они же, сев там, сказали множество слов, похожих на сказанное прежде, и ушли. Когда эти слова дошли до Императора, то на следующий день он пришел в Патриархию, повелев прежде, чтобы там оказались все составляющие наш Синод. Сначала он встретился с Патриархом, затем, выйдя оттуда и сев с нами отдельно, спросил, «Что вас соблазняет, заставляет волноваться и говорить, как я слышу, неподобающее?» Первые из архиереев ответили, «Патриарх сказал нам, чтобы мы принесли наши священные знаки отличия во Флоренцию, поскольку там произойдет объединение, и тем весьма смутил нашу совесть». Мы ведь знаем, что латинине никоим образом не меняют ничего в своем учении.

Какое же произойдет объединение, когда латинине остаются такими, какими они и являются? Это нас смущает, и мы хотим знать, как и ради чего мы отправимся во Флоренцию. Император ответил на это. Я не знаю, произойдет объединение или не произойдет, но к чему я стремлюсь, чтобы оно благополучно состоялось. Утверждаю, что и все должны быть так расположены. Хотя я до сих пор не знаю, произойдет ли это. Не имею представления, как сказал такой патриарх. Ведь никто из присутствующих здесь не знает этого.

Ни из греков, ни из латинин. Ни они, ни мы еще не знаем, что произойдет. Не знаю только, не имеет ли патриарх сведения об этом из Божественного Откровения. Не стоит вам беспокоиться из-за слов Патриарха, так как все это неясно. Нужно отправляться во Флоренцию и говорить с неизбежностью об учении и хорошо исследовать дело. И будет то, что докажет исследование и состязание в словах. Сказал тогда митрополит Эфесский. Поскольку нам предстоит говорить об учении, то нужно нам здесь посовещаться об этом и каждому высказать свое мнение.

чтобы мы знали, как расположен каждый в отношении вероучения. И если со мной все единомысленны, и я имею их поддержку, то в таком случае я вступаю в бой. И если же я не имею всеобщей поддержки, то я буду просто сидеть, как и остальные. Митрополит Эфесский еще не успел окончить свое слово, как сразу духовник повернулся к императору и сказал с пылом «Владыка мой святый! Ты и экзархом собора его назначил? Если это так, то повели, чтобы и мы все знали, что находимся под ним. Ведь откуда он имеет дерзновение спрашивать нас об этом? Подобное говорил и митрополит Никейский.

Затем император сказал митрополиту Эфесскому. Как ты спрашиваешь меня? Кто дал тебе эту власть? Даже патриарх не имеет дерзновения спрашивать здесь мнение. А ты как это делаешь? будучи равен остальным архиереям. Я не поставлял тебя экзархом. А если бы ты был и экзархом, то не следовало бы тебе спрашивать это таким образом.

Какие выскажут мнения те, кто не услышал словесного исследования, пока сам вопрос не исследован и не выслушаны речи оппонентов, когда хорошо не исследовано и не рассмотрено все, относящееся к этим делам? Сказав эти и другие подобные им слова, выбронив и осмеяв вместе с митрополитом Эфесским и других, император молвил, наконец, полагая предел этой беседе. «Мы отправимся во Флоренцию и устроим собеседование, как установили, и будет то, что устроит Бог. На это взирайте и к этому готовьтесь, и перестаньте говорить лишнее». Тогда сказал духовник, «Время, владыка мой, чтобы облагодетельствовал меня, как ты решил. Поскольку говорили некоторое время назад твоей святой царственности, что ты меня облагодетельствовал, и ты согласился, то и я доложил, что приму твое благодеяние в подходящее время. Вот ныне время пришло. Итак, император облагодетельствовал его должностью великого прота Синкела, чтобы благодаря этому иметь ему больший вес.

Архиереи, поскольку не смогли ничего исправить, нехотя согласились и по необходимости готовились. Тогда папа был в точности извещён, что все согласились последовать за ним во Флоренцию, и он выдал нашим пропитание. Когда до этого все кричали и просили, теснимые нуждой, латине не считали просьбы, нуждающихся неясными голосами и пустым шумом. Хотя и полагалось нам пропитание за пять месяцев и они обещали выдать его все без остатка. Но все же они дали нам 12 января 2412 флоринов за 4 месяца и попросили направиться во Флоренцию. Поскольку происходит перемещение собора, сказали латиняне, то надо возвестить это в церкви, в которой было первое провозглашение об открытии собора. Итак, они составили небольшую грамоту, и когда все собрались в кафедральном соборе, зачитали ее. Грамота оповещала, что собор переезжает по причине чумы.

Чума же прекратилась два месяца назад. Так они были правдивы. 16 января папа вышел и направился во Флоренцию, предполагая идти по тому пути, по которому он выслал всех слуг и свои пожитки. Сам же он по другому пути прибыл во Флоренцию неузнанным, как обычный человек, вместе с двадцати восьмью приближенными к нему людьми. Блаженнейший боялся злоумышлений. Затем готовился к отбытию император, и он сказал, пусть и старейшие из архиереев приготовятся идти вместе со мной, дабы они имели хороший отдых вместе с нами. Услышав это, большинство архиереев искали уйти вместе с императором. Я записал по именам желающих идти, доложил императору, и он их принял.

Затем я вновь пришел на следующий день и доложил императору, что они будут готовы, как только он прикажет. Император же сказал, что архонты не берут столь многих. Они говорят, что возьмут четырех или пятерых первых, как митрополитов Трапезунда, Эфеса, Ираклии, Манимвасии, и Кизика, а также еще кого-то, чтобы они отдыхали вместе с ними, как и их друзья и отцы, но они не обязаны покоить чуждых и незнакомых для них. Итак, воспрепятствуй остальным, и пусть пойдут те, кого мы упомянули, и хорошо отдохнут». Император сказал это, опасаясь, чтобы кто-нибудь из них не убежал, так как в те дни он сообщил Маркизу свои опасения и говорил что если кто примет грека на свой корабль, идущий в Венецию, то корабль будет сожжен. Вот и второе наше ограничение. После этого Патриарх сообщил Императору, что он сам пойдет первым. Император же ответил.

Так устроено, что первым пойду я. Мы установили это вместе с Папой, и не нужно делать по-другому. Опечалился при этом Патриарх и сказал, церковь должна повсюду быть впереди, и ей воздают первую честь. Император же делает обратное, он поступил так в Венеции и здесь хочет сделать так же. Вот так разделяется Христос. Когда великий Протасинкел сообщил это Императору, поскольку именно он был посланником, то позволил Патриарху уйти первым. 25 января выдали нам всем, кроме разве что Патриарха, по 2 флорины на дорожные расходы. Всё вместе 340 флоринов.

Плату за фракт кораблей и за лошадей они внесли сами. 26-го к вечеру Патриарх взошёл вместе с архиереями и всеми нами на корабль. После всей ночи и следующего дня мы прибыли к концу реки и оставались там на кораблях два дня, ожидая лошадей. Когда они прибыли, мы проехали на них расстояние около трех часов пути и остановились в замке. На следующий день, вновь проехав расстояние около пяти часов пути, мы достигли Фаэнци. Там мы тоже пробыли несколько дней, ожидая других лошадей из Флоренции. Когда они прибыли, мы опять поехали на них три дня и достигли Флоренции. 7 февраля к вечеру, в субботу месопустной седмицы.

Множество тягот, перенесенных в дороги, не позволяет мне передать их так, как я желаю быть кратким. Патриарх, терзаемый усталостью и болезнью, оставался четыре дня в монастыре, находящемся у ворот вне города. Затем прибыли флорентийские архонты, сопроводили и привели патриарха с честью и гулом труб к приготовленному для него жилищу. Все праздничные колокола звонили до тех пор, пока он не пришел в свой дом. Затем 14 февраля приехал император, и он тоже оставался в том же монастыре. 15 числа, которое было воскресеньем, масленицы, флорентийские архонты приготовились и около второго часа пополудни отправились, чтобы ввести императора в город и проводить в приготовленный для него дворец. Все мужчины и женщины сбежались на эту встречу предвкушая для себя зрелище и удовольствие. И можно было видеть группы архонтис, одни из которых великолепно восседали на балконах и черепицах крыш, ведь во Флоренции без страха ходят и сидят на черепице.

Другие, также великолепно наряженные, заранее занимали лучшие места, чтобы видеть императорскую процессию. И повсюду был устроен великолепный праздник ко входу императора. Но и день с утра и до третьего часа по полудни сиял, будучи освещаем солнцем. После же третьего часа облака стали закрывать лучи солнца, день потемнел и стал пасмурным. Когда император вышел на путь ко Флоренции, начал моросить дождь. Он все усиливался, и когда император входил в ворота города, разразился проливной ливень, так что оказавшиеся там люди бегом бросились в дома прятаться. Император проходил через город, поливаемый дождем. Рядом с собой он имел двух кардиналов, сопутствующих ему.

Сверху тканный балдахин, не укрывающий от дождя, сам, можно сказать, поливаемый и капающий дождем. Итак, Император бежал бегом, чтобы достичь данного ему жилища и избежать сильного и жестокого ливня. Таким образом, ни звон колоколов, ни звуки труб не принесли, приходящим, не смотрящим никакого удовольствия. Но мрачным и непраздничным оказалось торжество Входа Императора, а проливной дождь расточил раньше времени все собравшиеся и любящие праздники общества.