1. Не возвращаться к Ироду ⧸⧸ Брат Захария. Дар языков. Повесть о жизни тайноцерковников в СССР

Брат Захарий. Дар языков. Повесть о жизни тайноцерковников в СССР. Автор — катакомбный священник, облегший форму повести личные истинные переживания и события. Он в настоящее время находится в зарубежье. Примечание 1949 года. Григорий Разбежкин, потомок первых основателей села, по провищу которых оно и называлось когда-то – Разбежкино, был на хорошем счету и в правлении колхоза, и в местные партьячейки. Первое.

В церковь он не ходил совершенно. Второе. В воскресенье, день отдыха, который колхозники никак не соглашались перенести на иной, обязательно работал. Да еще как. В субботу все это замечали. Народ, что не закончат нормы, а при отметке бригадирам скажет, не можется сегодня что-то. Однако ты пиши полностью, я завтра докончу. А то еще так.

Придет в воскресенье к бригадиру и просит. Ты, Иван Никитич, разреши мне сегодня лошадь взять, поеду в Росси круглую норму закончить. Дело её, сам знаешь, трудное, репетишек четверо, а трудотниты на одну идут. Покачает головой Иван Никитич, чудной ты человек, Григорий, но лошадь даст, потому что выполнение плана ему на руку. Собрание и доклады Григорий посещал. Никто, правда, не помнит, что бы выступал он или вопросы какие задавал. Да ведь это и не требуется. Главное обязанности своей, то есть посещение, выполняет человек аккуратно.

Где нужно, руку единогласно поднимет. Чего еще? Секретарь ячейки даже в пример другим Григория ставил. Смотрите, скажет. Вот Разбежкин Григорий. Бедняк без подделки. В колхоз записался в числе первых. От религиозного дурмана освободился.

Работу успевает и за себя сделать, и другим помочь. Устает, думаю, не меньше вашего, а гражданский долг свой не упускает. Махнут рукой колхозники. Так на то он и Гришка молчок. Однако пример Григория не был впустую. Глядя на него, Петр Шаманин, что церковным старостой был два раза, тоже перестал ходить в церковь и тоже по воскресенье работать начал. Пегов Семен, певчий бас, гордость и украшение церковного хора тоже. Фрося Круглая, Марья Карасева, Денис Куликов, Порядочно набралось таких.

Воскресная бригада, прозвали их колхозники. Однако официальному оформлению бригада не поддалась. Работала только там, где ей казалось нужным. Так и оставили ее в покое. Помощь от нее безусловная, а люди глупые. Два года уже работает воскресная бригада, а не распалась. Наоборот, еще несколько новых членов приобрела. Вошел в нее и плотник Тёлков Фёдос, дивились колхозники над ним.

Такой религиозный раньше был, а тут как отрезало, ни ногой в церковь. Весной заболел он, свалился с ног как-то сразу. Дело его одинокое, кому нужен. Ну и лежал один, смерти ждал себе и дочке своей, сиротке Фене, восьми лет, что с ним жила. В старое время, конечно, помог бы кто-нибудь, а теперь кому? У каждого своей заботой и горя хоть захлебнись. Так и лежал плотник, умирая и на феню маленькую глядячую. Однако не умер.

Воскресная бригада выходила. Женщины из бригады стали дежурить около него, в избе порядок завели. Феню приютили из мужчин, кто-то работу его в колхозе начал делать, а труд дотне на него записывать. Одним словом, поболевший полтора месяца, встал плотник, и все в порядке. Но в церковь перестала ходить, обошла и его воскресная. В 1933 году Рождеству Христова воскресенье пришлось. Колхоз работал в бывшем удельном лесу по лесозаготовке. Торопились наряд свой к празднику кончить, а не успели.

Пустяки остались, а все же не окончено. Скажут, религиозный дурман выполнение плана сорвал. Бригадир Иван Никитич свой человек, а тот побоялся. Ничего не поделаешь, ребята. Сказал, придётся ночевать, утром закончим пораньше и домой праздновать. Потемнели лица, а что сделаешь? А тут-то Гриша Молчок и подходит. Отпускай, говорит Иван Никитич, людей домой.

Мы, говорит, останемся и завтра полигончику к вечеру закончим, а люди пусть вздохнут. Обрадовался бригадир. «Всей бригадой останетесь?» «Ну да, всей. Пегов съездил с вами домой. Ты ему отпусти там, чего можно сегодня на ужин и завтра на день. Он привезет». «Добре», – покрутил головой Иван Никитич. Чудные вы люди, право.

И пошел собирать колхозников к отъезду. Опустил лес. Морозный день вечерел. А в дрянном дощатом бараке горит каменка. Несколько женщин метут пол, моют стол и лавки, развязывают узелки, достают из них спрятанные иконы. Мужчин нет. Они снаружи стоят, укрывшись от ветра за стеной барака, и внимательно слушают Григория Лукьяновича. И не было им места в городе, и пошли они в пещеру, куда пастухи загоняли стада на ночь.

За городом была эта пещера. За городом умер и Господь наш. Не осветил он городов ни рождеством своим, ни спасительную смертью. Ничего не принесли ему города в дар, как сделали это люди земли. Нечего было принести городам. Ничего они не имели, кроме выдуманной, не во славу Божию, городской бесполезной жизни. Спеленала причисто рожденного Бога и сына, положила его в ясли, а сама, я думаю, заплакала. «Боже мой, Господи!» Прости, мир твой, что такую встречу устроил он тебе.

А Иосиф, наверное, с болью в сердце думал, Господи, почему ты избрал меня, бедного и слабого, хранить тебя и матерь твою? Нет у меня денег, нет ни слуг, ни власти, чтобы достойно устроить или защитить вас. Вот лежишь ты в овечьих яслях, плачет в холодной пещере матерь твоя, а я не знаю, чем утешить ее. И дал Господь знак плачущей матери своей Иосифу, отцу нареченному, всему миру, жаждущему его и нежаждущему, и городам, в которых не захотел он ни родиться, ни умереть, великое множество ангелов явилось на небе и запели священную песнь «Слава Вышне Богу и на земле мир, в человеческих благоволениях». Утешила, обрадовалась, успокоила всех эта песнь. Утешилась Пречистая, видя, что Сын Ее, не гневается народ людской, принеся Ему волю, добро и мир между собой и Богом. Утешился Иосиф, поняв, что не нужны Господу земные удобства, и что несчастливые легионы ангелов имеет Он, и Сам поможет сохранить Пречистую Деву, Богородицу и Младенца Господа. И земля обрадовалась, что снято с Нее проклятие Божие за пролитую кровь пастуха Авеля.

За кровь первого мученика из пастухов Авеля пастыри получили первую весть об искупителе, первые исподобились поклониться ему. Григорий Лукьянович замолчал и поднял глаза к небу, как будто ожидая оттуда словословия ангелов. И все тоже посмотрели на небо, скрипели сани, возразился Пегов с продуктами. Бараке было уже убрано и чисто. На передней стене виднелись развешенные иконы, у стены на столе, покрытые скатертью, лежал узелок отца Григория и оловянное блюдо, заменяющее подсвечник. Несколько свечей горело перед иконами. Отец Григорий развязал свой узелок, в нем оказались подрясник, епитрахиль, две книги и походная дарохранительница. Началось богослужение.

Уставщик затруднился бы определить название этой службы. Это было богослужение по уставу, которое останется в церкви на вечные времена в память последнего, одиннадцатого гонения на христиан. Два раза в году будет совершать церковь такое богослужение. В день памяти мучеников, исповедников и праведников, в годину отступления просиявших и в день прощения Руси, празднуя воскресенье нашей Родины. Молящиеся тверды знали порядок службы, так как молитва и чтение были самыми общеупотребительными. Богослужение как бы конспектировало собой необходимый запас знаний веры, которого верующие нигде, кроме церкви, получить не могли. По обычному начале, по отче наш, народ пел Веру, и затем читалась глава второзакония, содержащая семь заповедей. После этого все пели во Царствие Твоем, Богородице Девы, и читалась Евангелие, затем следовало Воскресение Христово Видевшее.

Ирмаса, отверзу уста моя и общеизвестные песнопения под Твою милость, заступница усердная, правила веры и другие. После учинаж священник причащал запасными дарами, и верующие пели, да исполнится уста наша. Затем следовала лития по усопшим. В дни великих праздников пились тропарь и ирмосы праздника. В конце службы отец Григорий обратился к народу с поучением. — Почему, — братец сказал он, — мы здесь в лесу собрались славить родившегося Господа? Развонит церкви в нашем колхозе, где сейчас тоже идет служба. и где поют те же священные слова «Христос рождается, славите».

Почему мы не вместе с ними? Почему наши молитвы не идут к престолу Божию из одного храма? Потому, дорогие мои, что получили мы весть от Господа не возвращаться к Ироду, а иным путем идти в страну свою. Когда призвал к себе Ирод первосвященников и книжников, спросил их, где должен родиться царь иудейский? Те отвечали ему точно. в Вифлееме Иудейском. Узнали ли когда-нибудь матери избиенных Иродом младенцев, что кровь их была пролита по точному указанию первосвященников Храма Божия? Осознали ли когда-нибудь эти первосвященники, какое преступление совершили они, открыв Ироду место рождения Господа?

Неужели не поняли они, что не Ирод, а они, главные виновники вифлеемской резни? Но откуда, спросят некоторые, могли они знать цель вопроса Ирода? Разве они не знали, что такое Ирод? Достаточно хорошо знали, но у них были свои соображения. Это выяснилось впоследствии, когда спасшегося от Ирода Господа убили сами эти первосвященники. Вот поэтому, братья, мы не в их храме. Мы не откроем Ироду, в чьих душах родился сегодня Христос. Мы не хотим крови младенцев.

А разве спросят, кто священник в колхозном храме предаёт Господа? Да, предает. Страшное это дело творится сознательно. И не только предает своего царя, но и младенцев Ироду к избиению готовит. Знаем мы, что все посещающие церковь взяты на учет агентами Ирода. Они не считают своим царем Ирода, а ждут своего царя. И вот священник колхозного храма указывает на них Ироду и говорит, смотри, вот в душах этих младенцев родившийся сегодня царь. Они не верят мне, что ты Ирод, царь их.

Они пришли сюда молиться о пришествии царства того и, следовательно, о конце твоего Иродова. Поэтому мы в лесу. И не только этим явным предательством страшны священники Божии на службе Ирода. Более страшны они тем, что сами убивают в душах младенцев надежду на спасение от Ирода. Они уверяют от имени Бога, что будто бы Ирод есть настоящий, законный, самим Богом поставленный царь, и что только Ирод может дать земле мир, а людям благоволение. Поняли ли вы, братья, почему мы не там? Мы кричим миру, принявшим Ирода. Не верьте, Ирод не наш царь.

Не слушайте лжесвященников. Они уже не божьи, а Иродовые слуги. Никогда не сможет Ирод дать земле мир и людям благоволения. Только кровь в невинах будет лить во все время царствования своего. И когда голос наш дойдет до осознания младенцев, и поймут они правду, тогда рухнет царство Ирода, и во вновь освященном нашем сельском храме будет священником Иерей Божий. Слуги же Иродовы не будут допущены к престолу Божию. Пока женщины готовили ужин, мужчины собрались около Пегова, который рассказывал отцу Григорию. «Встретил я Тимку, комсомольца.

Идёт, лица на нём нет. — Что с тобой, Тима? — спрашивала. А он махнул рукой. — А тебе что? — говорит. — Чем поможешь? И пошёл себе.

А я, как мимо его дома-то проезжал, заскочила на минутку, будто соли забыл взять. Таня мне всё и рассказала. Вызвали Тиму вчера в ячейку и говорят, сколько раз предупреждали тебя, чтобы Таньку прогнал. Дочь кулака, лишёнка, а ты комсомолец, не живёшь. Выбирай, или прогони, одна она в ссылку пойдёт, или из комсомола долой и тоже в Сибирь пойдёшь. Ну что же, Тимка? Пришёл домой, не могу, говорит, прогнать тебя, Таня. Собирай вещи, завтра нас обоих на ссылку возьмут.

Это он в ячейку шёл, решение своё объявлять, когда меня встретил. Так ведь их вместе не сошлют, разлучат. Надо было тебе сказать об этом, Таня. Да завтра они могли бы ещё в город, куда скрыться. Там как-нибудь устроились бы. Как же это ты, Сёма, а? Заволновался отец Григорий. Я сказала ей это, батюшка.

Она говорит, куда пойдем? Будь мы одни, а то с годовалым ребенком, 60 верст до города, не дойдем, говорит. Ай, дойдем. Так к кому? Надо было тебе сказать им, чтобы пришли к нам сюда. Под утро отвез бы их из наших. А в городе можно пока к Раеву их поместить. У него с милицией большой блат.

Скажет, племянница из колхоза. И устроит бумагу. А потом на комбинат в Черниговку может быть. Там сейчас тысяча рабочих требует, и все мало. Я так сказал-то, а не батюшка. Ну а она что? Заплакала. Спасибо, говорит.

Не боитесь пожалеть. Придут повознее. А кто отвезет их, братцы? Это уж мне дозвольте. Протиснулся к Григорию Дениской-Куликов. Главное, я знаю, где дом Раева, и спрашивать никого не буду. Ну вот и хорошо. Да, принеси тулуп Тани, что-нибудь семя одеть.

Да и мальчика завернуть во что-нибудь тёплое надо. Раеву я напишу, и ты расскажешь. Ну а пока давайте к столу подвинемся. Готово уже. Женщины были довольны. Какой там не есть Иван Никитич, а прислал такого, чего не грех покушать и в сочельник постное. Она завтра прислала всего получше и побольше, чем обычно. Знает праздник всем.

Все стали устала, лицом к оконам, дружно спели «Рождество твое, иди воднись». Отец Григорий благословил трапезу, и все сели. Ели с аппетитом, и неудивительно, с утра говели все, а работа тяжелая, да еще на свежем воздухе. «Эх, и житьё же было, братцы», — начал своё воспоминание Фёдор Игнатьевич. «Всё было по порядку, всё по Божьему. Когда надо — работай, когда надо — отдыхай. Пост, кайси, праздник, веселись. Ах ты, Господи!

Вот весь жизнь была, а теперь…» Он безнадёжно махнул рукой. «Может, Господь даст и опять будет. Доживём», — уродка вставила Марья. «Мы бедно жили в старое время, но сравнишь с теперешним. Вроде богачи были. «Есть в усть Катаеве один архиерей тайный, — заговорил отец Григорий, — и все повернулись к нему. Святой жизни человек, в прошлом году было ему видение. Видел он женщину, красоты неописуемой, всю окровавленную, истерзанную, и много детей за платьею держалось.

Перед ними две дороги, одна немощеная, грязная, а другая вроде как шоссе. На грязной дороге тяжелый воз стоит, а на шоссе тарантасик лёгонький. Какие-то люди на распутье ждут, посмотреть, куда пойдёт женщина. А она говорит, я пойду там, где мой венец. Тогда вышел из толпы кто-то, вроде как хозяин немощённой дороги, и говорит, твоего венца больше нет, но если ты и твои дети повезут мой воз по этой тяжёлой дороге, то я дам тебе крест и орла твоего венца. Зачем тебе крест и орел? Вдруг сказал второй голос и вышел как бы хозяин шоссе. Иди по моей дороге и повези на мой легкий тарантасик, а я отдам тебе за это обод от твоего яйца, а крест и орла можно сделать после, если ты захочешь.

Женщина колебалась и не знала, что ей выбрать. Владыка не видел конца видения и не знает, по какой дороге пошла женщина. Ему было страшно, и стоял он растерянный. И вот в лучах света подошел к нему государь. — Послан я, — сказал он, — объяснить видение. Женщина – это Россия, дети – верный чад её. Скоро пошлёт Господь выбор дорог. Счастлива будет она, если изберёт путь немощёный и возьмёт крест и орла.

Только они составят корону, а обод – ничто, мишура. Изготовить же новый крест и нового орла нельзя. Ни Господь, ни Крест и ни русский орел выйдут из рук обманщиков. Настоящий же Крест и Орел, на какой хочешь обод прикрепи, будет корона. Но почему Крест и Орел у хозяина не мощной дороги, спросил владыка, а обод венца у того, который предлагает легкий путь? Потому, отвечает государь, что явному миру хочет сделать Господь закон свой. кто ищет Царство Божие, правда Его, тому прочее, то есть обод. Сам Господь прилагает, а кто выбирает прочее, страшась тяжести, связанных с крестом и орлом, тот ничего не получит, ибо и прочее в руках Божии.

Предлагающий тяжёлое физически не будет препятствовать духовному, а тот, уговаривающий на лёгкое, антихрист, у него только мишура по гримушке, ничего он не имеет и дать ничего не может. И дорога его легка только по виду, и тарантасик его не сдвинут человеческие силы. Где крест и орёл, там церковь и Родина, а где один опыт венца, там страдания нет конца. Записал Владека свое видение и повелел верным быть готовыми. Рассказ отца Григория о таинственном видении как бы перенес всех в особый мир. Никто не слыхал, как отворилась дверь барака, и Тима с Таней и ребенком Вадя с удивлением рассматривали непонятную для них картину собрания.